Меншиков и его товарищи еще при живом царе договорились с гвардией. Она императора обожала, любила и его жену: Екатерина навещала воинов с мужем, запросто беседовала, опрокидывала с ними чарку. По сигналу Меншикова гвардейцы оцепили дворец, вломились в зал, наполненный вельможами. Гаркнули «виват!» Екатерине – и аристократам пришлось подхватить, кланяться той, кого в своем кругу величали «портомоей» (прачкой). Сенат и Синод мгновенно решили вопрос о наследовании.

Вскоре за царем умерла и младшая его дочка, 6-летняя Наташа. Хоронили их вместе. Но Россия продолжала жить по распоряжениям, отданным еще Петром. Единственным неприятным и неожиданным эксцессом при смене монарха стало дело архиепископа Феодосия (Яновского). Он понадеялся, что слабую женщину, только что потерявшую мужа и дочь, можно подмять под свое влияние, запугивая «Божьими карами». Повел себя откровенно вызывающе, оскорблял сенаторов и Меншикова. Но ошибся, Екатерина манипулировать собой не позволила. За Феодосия взялись серьезно, и открылись масштабное воровство, крупные подозрения в ереси и даже создание в Церкви тайного «ордена» – он заставлял подчиненных приносить особую присягу на верность лично себе [13]. В итоге отправился в заточение в Николо-Корельский монастырь, и эта история лишний раз подтвердила правоту Петра, упразднившего пост патриарха. Первым претендовал на него именно Феодосий.

А Екатерина по натуре была женщиной доброй. Ей хотелось заслужить любовь подданных, сделать для них что-то хорошее. Незадолго до смерти, в 1724 г., Петр ввел «подушную» подать на содержание армии и флота. Перепись населения насчитала 5 млн 800 тыс. «душ мужеска пола». На них, независимо от возраста и состояния здоровья, распределили суммы, необходимые на военные нужды. Получилось 74 копейки в год с крепостных, с государственных крестьян дополнительно 40 коп. (им не надо было платить оброк помещику, трудиться на барщине), с горожан – 1 руб. 20 коп. Духовенство и дворяне налогами не облагались, но должны были собирать их со своих крестьян.

Хотя подать оказалась очень обременительной, и Екатерина загорелась снизить ее. Но из-за расходов на те же армию, флот, строительные проекты денег в казне остро не хватало, и пожелание императрицы выполнили чисто символически, снизили на 4 копейки. Зато амнистию она провела широко. Первым делом освободила и возвысила пострадавших по делу Монса. Простила и воров, вроде Шафирова, и даже осужденных по делу царевича Алексея. Кроме его матери Евдокии. Ей единственной наказание ужесточили. Перевели из монастыря в камеру Шлиссельбургской крепости. Она была не рядовой соучастницей сына, а одним из организаторов заговора. Сочли, что без Петра она представляет даже большую угрозу, чем при нем.

От мужа Екатерине досталась весьма квалифицированная команда в правительстве. Меншиков, восстановленный в должностях президента Военной коллегии, сенатора, генерал-губернатора Петербурга. Генерал-прокурор Сената Ягужинский. Начальник Тайной канцелярии Петр Толстой. Международные дела возглавил молодой выдвиженец Петра Генрих Иоганн Остерман – в России его назвали Андреем Ивановичем, талантливый дипломат, именно его заслугой стал непростое заключение Ништадтского мира.

К государственным делам пришлось приобщиться и Елизавете. Потому что ее мать так и не освоила грамоту. Вот и пригодился каллиграфический почерк дочки. Когда нужна была подпись императрицы, Екатерина вызывала ее. А среди тех, кто попал под амнистию, был врач Иоганн Лесток. Уроженец немецкого княжества Люнебург, но по происхождению француз и отъявленный авантюрист. Успел послужить лекарем во французской армии, отсидеть в парижской тюрьме. Подался в Россию, сумел хорошо преподнести себя и стал лейб-медиком царицы. Екатерине он очень нравился. Высокий, веселый, по-французски галантный. Но он сохранил и французские нравы. Соблазнил и жену, и дочерей царского шута Лакосты, со шпагой вступил в драку с его слугами, и Петр сослал нарушителя порядка в Казань. Теперь государыня возвратила Лестока, но место ее личного врача было уже занято, и она назначила француза лейб-медиком к Елизавете. Столь колоритная фигура не могла не оказать на девушку сильного (и отнюдь не благотворного) влияния.