В 1901 году действовать аналогичным образом в привислинских губерниях было абсолютно невозможно. Поэтому император сделал ход конем с предложением сделки для кайзера и Манифеста для собственных подданных. Сочиняя оба текста, он вспоминал слова Айтона, мысленно обращаясь к польскому социуму и германскому императору: «Все будет, как вы хотите, но совсем не так, как вы себе это представляете».

Никаких подробностей соглашения двух монархов и царского Манифеста члены Госсовета не знали, а потому страсти с самого начала закипели нешуточные. На каждый аргумент «за» сохранение привислинских губерний в составе империи во что бы то ни стало следовал немедленный аргумент «против».

– Польша – это великолепный домбровский уголь, – говорили одни.

– Который не годится для корабельных топок, поэтому приходится закупать кардифф, – парировали другие.

– Польша – это почти миллион платежеспособных налогоплательщиков!

– Да, но согласно Органическому статуту царства Польского от 1832 года, собранные налоги остаются в самой Польше…

– Польша – это почти семьсот тысяч потенциальных солдат!

– Хороши потенциальные солдаты, которых в мирное время удерживают от бунта триста тысяч регулярных войск!

– Поляки – верные офицеры империи. Вспомните шесть генералов, казненных мятежниками за отказ изменить присяге и царю!

– А вы вспомните, что казненных мятежниками было только шесть, а изменивших присяге – на порядок больше!..

Спустя час сварливых замечаний и нелицеприятных эпитетов выяснились основные противостоящие силы. В лагере, требующем удержать Польшу любыми силами, нарисовалась причудливая эклектика из сторонников жесткой русификации окраин, где первую скрипку играл генерал-губернатор Финляндии, командующий войсками Финляндского военного округа Николай Иванович Бобриков, за его спиной маячил великокняжеский комплот. К ним примыкали панслависты и чиновники, обязанные Царству Польскому своим благополучием и карьерой.

В противоположном лагере, считающем Польшу весьма сомнительным активом и почитающем за счастье сбагрить ее кайзеру, собралась не менее фантастическая коалиция из остзейских немцев и русских чиновников, требующих национального размежевания на западных окраинах Российский империи и восстановления утраченных русским народом позиций в рамках концепции «Великой России». Самым ярким выразителем этой идеи через несколько лет станет Петр Аркадьевич Столыпин[5].

– Господа! – пробовал примирить враждующих министр иностранных дел граф Ламсдорф, – вопрос польской государственности – это перезревшее яблоко, которое все равно рано или поздно упадет. Это понимают и в Вене, и в Берлине. Кто первый и при каких условиях выступит с инициативой ее восстановления, тот и окажется в глазах польской общественности «рыцарем на белом коне»[6]. Вот о чем идет речь!

Но все было тщетно. Дело уже было не в Польше, а в огромном количестве нежных струн души высшей знати, за которые последний месяц бессовестно дергал император. Польша была очень удобным поводом расплатиться за это преизрядное беспокойство. Зафиксировав разногласия, стороны разошлись каждая при своем мнении, чтобы продолжить борьбу в другом месте и другими методами.

– То, что вы предлагаете, абсолютно неприемлемо, – бросил на стол бумаги великий князь Владимир Александрович. – Россия может существовать только как самодержавие. Европейский способ правления моментально приведет к разрушению государства. Это дикость – парламентаризм в стране, которая одной ногой осталась в общинном строе. И только воспитание не позволяет мне прибавить к нему термин «первобытный».