– Выдохни. Жив-здоров, но – недоступен, да. В тайгу он уехал.

– В какую еще тайгу? – переспросила Арина, решив, что это – неизвестный ей элемент оперского сленга.

Но Мишкин пожал плечами. Даже руками развел:

– Без понятия. Он так сказал. В тайгу, говорит, подамся, хорошо мозги прочищает. Ну что ты так на меня таращишься? В отпуске он. И – да, он на тебя запал. Сама, что ли, не видела?

– Да не так чтобы… Я думала, он просто… – она тут же вспомнила, как Пахомов предупреждал ее насчет «поаккуратнее с операми».

– Думала она! Говорят, девочки влюбленного опознают, когда он еще и думать в эту сторону толком не начал. А ты как слепая бываешь. Даже если он перед тобой голый плясать станет, не поймешь.

– Если голый, наверное, пойму, – засмеялась она.

– Ким не вовсе кретин, – подытожил Мишкин. – И про Дениса в курсе, в чужой борщ грязными лапами лезть не хочет. Да забудь, он взрослый мужик, разберется.

Во дворе Лелик сразу кинулся к детской площадке. Вскарабкался на горку, скатился, жужжа, как большой толстый шмель, полез на веревочную конструкцию, похожую на вывешенную для просушки рыбацкую сеть, не удержался, шлепнулся, но не заплакал – снова полез. И снова – на горку, потом на ажурный «мостик» вроде выгнутой дугой лестницы. Эля только тянула умоляюще:

– Пойдем лучше в парк! Там птички, цветочки, бабочки летают!

Но ему, в его неполные два года, было плевать и на птичек, и на цветочки. И на то, что в парке – зелень кругом, и воздух уж точно свежий. Не то что во дворе, где и машины ездят, и с улицы всеми этими выхлопными газами тянет, и кошки с собаками бегают и наверняка справляют свои надобности. Вот кто по этой горке до того лазил и скатывался? Кто знает, какая там зараза на этих веревках от чужих – наверняка грязных! – ручонок? А если, не дай божечки, свалится? И не удержишь, и не скажешь «нельзя». Потому что не послушает, мотнет головенкой:

– Мона!

Жужжать выучился, то есть с «ж» проблем нет, а вместо «можно» так и лепит свое «мона». И собака у него – то «ба», то «га», и птичка – «ти», а кошка – и вовсе что-то непроизносимое. Нет, она-то все понимает, конечно – как матери своего масика не понять! Но ведь пора ему и самому начинать разговаривать! Гера только надсмехается: перестань панику на ровном месте разводить, все дети разные. А что он скажет, когда обнаружится задержка развития? Скажет – ты виновата, ты ребенка запустила! Везде пишут, что с малышом, чтоб развивался, надо разговаривать. А когда? Дома – кухня: Лели-ку отдельно, Гере отдельно, ей самой как получится (на мужниной еде и разжиреть недолго, сам же нос воротить начнет), стирка (машинка сама себя не загрузит и белье потом не развесит), уборка – только поворачивайся. Вот в парке бы и поговорить: эта птичка называется «ворона», а этот цветочек – незабудка, смотри, какой красивенький, голубенький, как твои глазки!

Но до парка еще поди дойди! Нет, Лелику-то что, он в коляске едет. Коляска отличная, дорогая, Лелик в ней, как принц в карете, восседает, а если приморится, можно нажать в двух местах – спинка откидывается, и спи, пожалуйста. Но тяжелая. Да и Лелик – не мальчик-с-пальчик. Не толстый, нет, божечки упаси, но ведь не годовалый уже. Вон как карабкается каждый раз по всем этим… снарядам, век бы их не видать! Сердце обрывается глядеть. Но – «мона». Гера, как будто и не отец, как будто и не болит сердце за ребенка, всегда ему разрешает, и ей приходится. Говорит – отстань от мальца, отцепи его от своей юбки, пусть мужик растет, а не размазня сопливая. Синяк посадит – не беда, что за парень без синяков. Парень! Как будто Лелику шестнадцать лет, а не два годика! И тех еще нет! Он же – маленький еще! Лелик. Муж страшно злится: что за слюни разводишь! Ну Саша, ну Шура – а что еще за Лелик? Но он же правда маленький! Масик! Лелик!