– Зачем? – повторила она.

– Ну как же! – недоумение на мамином лице было таким же искренним, как сочувствие.

– Что происходит? – Илья Зиновьевич появился как ниоткуда. Впрочем, сразу за поворотом из коротенького, на две палаты, тупичка располагалась невзрачная дверь на одну из внутренних лестниц, а дальше тянулся еще один коридор, куда обширнее этого закутка.

– Я просто хочу помочь! – Елизавета Владимировна прижала ладони к щекам, распахнутые глаза все еще блестели непролитыми слезами.

– Это моя мама, – обреченно объяснила Арина. – Она собирается провести молебен у одра болезни… или как там это называется.

Она надеялась, что Зяма сумеет доходчиво объяснить, что палата интенсивной терапии – не проходной двор, и лишние посетители, будь они хоть святые апостолы, там без надобности. Мамуля начнет его переубеждать, быть может, даже заплачет… Господи, как все это бессмысленно и безнадежно! Но Илья Зиновьевич заработал свой авторитет отнюдь не только хирургическими талантами. Одним коротким взглядом он оценил диспозицию и почти ласково предложил:

– Почему бы не помолиться в специально отведенном для этого месте? У нас отличная часовня, и я думаю, это можно будет устроить. Пойдемте, пойдемте, сейчас сестры придут проводить необходимые процедуры, не будем мешать.

Никаких плановых процедур в это время не проводилось. Но мамуля, слушая успокоительный баритон Зямы, пошла за ним, как завороженная. И тот, безмолвный, весь черный, двинулся следом.

Войдя в квартиру, Арина бессильно опустилась на пол. Даже запирать не стала, так и сползла по двери. И замерла, привалившись к ней спиной и прикрыв глаза. Почему у них не английский замок? Придется поднимать с пола размякшую тушку, запирать – и желательно сейчас, еще немного так посидеть – и забудешь, и останется дверь незапертой, мало ли… Нет бы оно все как-нибудь само… Как во дворце у хозяина аленького цветочка, где невидимые слуги и постель застилали, и на стол накрывали…

Дверь, кажется, подслушала ее мысли – замок едва слышно скрежетнул. Губ коснулся край кружки, ноздри защекотал умопомрачительный запах. Хотя, казалось бы, что такого умопомрачительного – ну чай, ну лимон, ну, может, еще капелька меда…

– Я сама, – прошептала Арина, поднимая правую руку. И чуть погодя, просто на всякий случай, левую. Кружка показалась невероятно тяжелой, но, как ни странно, сил удержать ее хватило. И чай оказался горячим, но не огненным – в самый раз, чтоб не обжечься.

Арина приоткрыла глаза. Сквозь ресницы было почти ничего не видно – хорошо бы ничего не видеть долго-долго! – и чуть справа клубилось бледнозеленое облачко в расплывающихся ромашках.

– У Дениса была? – прошелестело облачко.

Арина кивнула, пробормотав:

– Я, когда в пятницу к бабушке ездила, просила у нее – помоги. Глупо, да?

На обхватившие кружку ладони легла еще одна. И Арине вдруг показалось, что это не крошечная детская ладошка – хотя она уже не такая и крошечная – а другая, иссохшая, смуглая, в темных старческих пятнышках, но все еще удивительно красивая. Пальцы шевельнулись, сжимая Аринины. На мгновение, не больше – но ей хватило.

И глаза открылись на удивление легко. Таймыр, вздрагивая усами, укоризненно глядел на нее с подзеркальной тумбы: ты что же это, красавица, порядок нарушаешь? А где восторг и почтение к истинному хозяину дома? Я встречать вышел, а ты…

Майка сидела подле нее на корточках, глядя так, словно ей было не семь лет – ну да, ну да, почти восемь! – а все семьсот. Только выглядывающие из-под ромашковых штанин коленки – коротка уже пижамкато! – были совсем еще детские. Мосластые, тронутые первым весенним загаром…