Кир, с раннего детства живя в этих стенах, сам стал гением места – ему всегда удавалось любое, даже самое убогое пространство превратить в мир, наполненный неслучайными вещами и смыслами. В комнате, которую он выбрал для Насти, стены были выкрашены в мягкий кобальтовый цвет, а окно задрапировано холщовыми шторами всех оттенков серого. Высокую кровать венчало тяжелое резное изголовье. А обычный с виду шарик лампы под потолком щелчком выключателя превращался в серебристую Луну светящимися каналами и кратерами. Темный старый паркет скрипел под ногами, навевая мысли о тайниках и кладах.
– Ну, что, Анастасия, останешься? – спросил однажды Кир, проходя к окну и отдергивая шторы, за которыми открылся вид на крыши старой Москвы. – Мать у тебя, я знаю, умерла, живешь ты с теткой, сын ее, Павлик, мальчик хороший, добрый – особенно на расстоянии. Останешься у меня, делать будешь все то же самое, что и раньше – убирать, готовить, помогать по хозяйству. О деньгах мы с тобой договоримся. Вот только приставать я к тебе, прости, не буду. Девица ты красивая, но извини, или живем вместе, или романим, – подмигнул он зардевшейся Насте. – У меня и без тебя забот невпроворот. Так что ты сегодня оставайся на проверку, переночуй, проснешься – подумаешь, наутро позавтракаем и решим, удобно тебе здесь или нет лучшего места на земле, чем ваша двушка в Выхино. Полотенца в ванной, телевизор в гостиной. Желаю приятного вечера, – Кир закончил и направился к выходу.
Настя кивнула, дождалась, пока за Киром закроется дверь, и с тихим визгом бросилась на самую прекрасную в мире кровать. И несмотря на то, что много воды утекло с тех пор, она ни разу не пожалела о том своем мгновенном и таком счастливом решении.
– Надо же… – пробормотал Кир, шагая по коридору. – Какие платья носит. Спереди вырез, сзади по фигуре. И цвет такой… фисташковый, с отливом. Ну, Настасья…
Он остановился перед гостиной. Помедлил. Открыл дверь. И тут же пространство разделилось. Полутемный коридор со множеством фотографий, литографий, картин и картинок на стенах исчез и растворился. Теперь это были ничем не выдающиеся кулисы, нежилые задворки. Кир полюбовался растушеванной границей света и тьмы на пороге и шагнул в гостиную.
Там, в свете лампы, словно стекающем с ее круглых боков на пол, на огромном ковре сидели двое – мальчик лет восьми и девочка немного постарше. Кир сотни раз рисовал их лица и даже с закрытыми глазами мог по памяти изобразить и эти округлые щечки, и кофейные блики в карих глазах, и густые щеточки ресниц, и кольца завитков на висках. Дети были похожи. Симметрия в жестах и чертах, во взглядах и звучании голосов выдавала родственную связь. Они были братом и сестрой.
Оба были увлечены каким-то делом и не сразу заметили, что уже не одни в комнате. Кир присмотрелся. Массивный стол был сдвинут в сторону, а на ковре, почти по всему его периметру проложена колея великолепной игрушечной железной дороги. Локомотив, уменьшенный стократ, но выполненный со всеми деталями, бойко волок за собой череду вагонов. Казалось, если присмотреться, можно разглядеть в окне и проводника в фирменном кителе, и приткнувшихся за столом попутчиков, коротающих время за разговором и выпивкой, и одинокого курильщика, зябнувшего в крошечном тамбуре… Поезд был до того хорош, что Кир залюбовался им, все еще стоя в отдалении. Миниатюрный состав спешил по своему закольцованному маршруту, проложенному между ножек тяжелого стула, мимо небольшой рощи пластмассовых берез, по мосту, под которым сверкала замерзшая река из фольги. Изогнувшись в хвосте, он на пару секунд скрылся из виду в коричневой куче пластика, очевидно изображавшей гору, и под аккомпанемент радостного детского визга вырвался наружу и заспешил прочь. Тут скрипнул паркет под ногой Кира, и девочка обернулась.