– С днем рождения, – промямлил он, протягивая Лере подарки.

– Боже мой… – Она развернула поблескивающую вещицу и даже как будто едва заметно улыбнулась. – Что это ты, Виталик?

Грановский что-то почувствовал. Уже второй раз она назвала его Виталиком. В тот период, когда он безобразно пил, едва не вылетел с работы и растерял половину навыков, которые теперь собирал по кускам, как пазл, он не звался никак. Даже Виталием. А теперь вновь стал Виталиком.

– Ну как, день рождения же, – улыбнулся он. – Вот и поздравляю.

– Ну, заходи, – Лера отступила. – Марьяшку повидаешь немного.

Отерев подошвы о коврик, Грановский вошел в квартиру, куда его не допускали последние полгода.

– Не промок? Сухой? – спросила Лера, тронув его за плечо.

– Да нет, дождя… нет. – Лицо Грановского внезапно вытянулось.

– Ты чего?

Грановский уставился на жену. Его глаза расширились. Прилипшая к темной стороне подсознания ленточка неясного чувства внезапно отклеилась.

– Вот оно. Сухой, – прошептал он.

Извинившись перед Лерой, он спустился в машину, стараясь распутать гордиев узел фактов, намертво связанных в его возбужденном сознании.

Нет, невозможно…

А почему, собственно, невозможно?

Сорванный с полдороги Зверев сидел за рулем, уставившись в смартфон, на экране которого пестрел красками букет полевых цветов на деревенском столе. Поймав взгляд Грановского, он пояснил:

– Новая работа племяшки.

– Выглядит странновато.

– Почему? На планшете всегда так. Не живые краски же.

Грановский вперил в него полный сомнений взгляд.

– Слушай, что ты увидел такого на портрете? Ну, у Котовой.

– А, это… Да, там подпись: «би, ай, си» – латиницей, я думал, «бик», а там «ВК» по-русски – ну, как «ВКонтакте»… Просто вертикальная черточка отдельно, – и он нарисовал в воздухе пальцем буквы «BIC».

Грановский рвал карман, стараясь извлечь телефон.

– Алло, Светлана Павловна? Вопрос такой странный. Не знаете, как зовут художника, кто вашего… Кирилла нарисовал?

– Сейчас посмотрю. У Ирочки было записано. Но я помню, та девушка больше не рисует. Ира говорила, с ней произошел какой-то несчастный случай.

Услышав имя, Грановский медленно опустил руку. Смартфон соскользнул ему на колени.

– Идиот я, Миш. Он почти проговорился, а я ничего не понял. Я дважды ни черта не понял.

Грановский сцепил руки в замок и смотрел в глаза мужчины, закованного в наручники, сидевшего по другую сторону стола.

– Это же надо… – не выдержал он.

– Вот именно. Ты сидел здесь, напротив меня. Смотрел на меня. Даже трогал меня. И ни хрена не понял. Видать, пропил все мозги, майор. Судя по красному носу, – хрипло рассмеялся Олег Коробченко.

– Хитрая ты сволочь, – прошептал майор, наклонившись к задержанному. – Но все же кое-что я понял.

– И что же именно, майор?

– Неважно. А вот чего не пойму, зачем тебе это? – Грановский лукавил, он знал ответ.

В памяти всплыл скрежет протеза. Вот только Фёдор Гусев не писал картины, как писала их Виктория Коробченко, не вкладывал душу в свои работы, с которых смотрели почти живые лица. И не Фёдор Гусев остался с протезом вместо правой руки, который Грановский видел сегодня, при задержании Олега Коробченко.

И он увидел не только это. Изуродованное кривой улыбкой лицо умалишенной. Для нее потеря руки, которой она изливала свой дар на бумагу, оказалась чересчур велика.

– А ты видел мою Вику? Видел, какой она стала? – глухим голосом заговорил Коробченко. – Она даже не узнает меня. А я сидел день, месяц, полгода и смотрел, как она медленно съезжает. Соскальзывает. Уходит. И ничего сделать не мог. Все. Конец.