И вот наступил холод.

Он был почти желанным.

Позже они пролетели над архипелагом Сан-Блас с его россыпью лодок, бросивших якорь в бухтах с подветренной стороны, а затем продолжили полет над морем, не теряя из виду берег, на котором уже вырисовывались темные вершины горной цепи Серрания-дель-Дарьен.

Спустя два часа они начали спускаться над петлей залива Урабá, чтобы приземлиться на пыльной полосе, украденной у густых зарослей, где-то в километре от первых домов Турбо.

Спрыгнув на землю, Джимми Эйнджел проследил взглядом за экс-бомбардировщиками: те все подпрыгивали и подпрыгивали, пока не остановились в нескольких метрах, и повернулся к пассажиру, чтобы спросить у него с неизменной улыбкой на устах:

– Ну и как вам?

– Здорово!

– А ведь это были цветочки. – Летчик кивнул в сторону высокой цепи гор, маячившей вдали. – Вот где нас ждут ягодки!

– Как высоко нам предстоит подняться?

– Богота находится на высоте немногим больше двух тысяч шестисот метров над уровнем моря, – прозвучал обескураживающий ответ. – Так что судите сами. – Пилот подмигнул пассажиру. – С сердцем проблем нет?

– Нет, насколько мне известно.

– Это хорошо, поскольку некоторые во время подъема отдают концы, а мне что-то не улыбается лететь с покойником. Это приносит несчастье. – И уже другим тоном добавил: – Еще не поздно изменить решение.

– Ни за что, даже за все золото мира!

– Насколько я понимаю, речь идет не обо «всем золоте мира», а всего лишь о какой-то его части. И об алмазах. Пообедаем?

– Пообедаем? – с ужасом переспросил собеседник. – Да меня выворачивает наизнанку!

На самом деле речь шла не столько о том, чтобы подкрепиться, сколько о том, чтобы дать двигателям время остыть, заправиться горючим и пронаблюдать за изменениями ветра и вида облаков, которые уже начали заволакивать самые высокие вершины грозного хребта.

Мокрый от пота тучный мулат, утверждавший, будто он начальник аэродрома (если можно было так назвать лесную прогалину вместе с одним-единственным сооружением – хижиной, крытой пальмовыми листьями), оглядел с помощью треснувшего бинокля далекий горизонт и пожал плечами: дескать, ничего определенного.

– Ни то ни се! – скорее проворчал, чем проговорил он. – Может, будет лучше, может, хуже. Смотря какая будет погода.

– Ну, называется, помог!

– Тебе решать, – сказал толстяк. – Я могу сказать только одно: в ближайшие дни обстановка не сильно изменится. Что сегодня, что завтра, что через неделю – без разницы!

– В таком случае лучше лететь, – подытожил Джимми Эйнджел.

– Речь идет о твоей жизни, не моей, – вяло отозвался толстяк.

– Если бы дело касалось твоей, я бы не раздумывал, – шутливо заметил Король Неба. – Ладно! – крикнул он. – Поехали!

Вскоре все три самолета снова были в воздухе. На этот раз дело и правда обстояло сложнее, потому что по мере того, как они набирали высоту, моторы угрожали заглохнуть, ревели и содрогались, словно еще метр – и все, крышка. Их мучения достигли такого предела, что они казались живыми существами, из последних сил карабкающимися на вершины, которые были для них слишком высоки.

Когда спустя пятнадцать минут серебристая полоса моря исчезла за спиной, внизу была только темная сельва, высокие вершины и глубокие ложбины – и тут вдруг начиналась болтанка: это невесть откуда взявшаяся турбулентность давала почувствовать свою власть, бесцеремонно швыряя самолеты из стороны в сторону.

Холод усиливался.

Вскоре появились первые заснеженные вершины, и у шотландца Джона МакКрэкена возникла абсолютная уверенность в том, что их старому металлическому шмелю нипочем не перевалить через величественный хребет Анд.