Клон Миша невротично оглядывается по сторонам в поисках свидетелей и хватает меня за руку. Репутационные риски. Всё-таки он в форме и обязан меня задержать. Но я уверена, что ему очень не хотелось бы этого делать. Дёрнешь за одну ниточку, клубок начнёт разматываться и в итоге окажется, что эта ниточка была последним элементом, на котором держалось твоё белое пальто. Или полицейский китель.

– Ты! Ты! Ты…– он старается подобрать слова.

– Отцепись! Меня это больше не заводит, милый, – я выкручиваю руку из его клешни и наигранно улыбаюсь. Во мне давно не осталось правды.

Он делает вдох, чтобы успокоиться. Затем говорит:

– Не рамси, я не для этого приехал. Есть маза по Диме.

Я перевожу взгляд с пакетика на свою серую BMW на аварийке. Ужас, застывший в моём животе в зале суда два года назад, сейчас немного приподнялся и чувствуется в районе груди.

– Что? Я не понимаю твоего быдлятского языка!

На самом деле, конечно же, я понимаю, что он имеет в виду, но я хочу оттянуть этот разговор на как можно больший отрезок времени. Осталось около девяти лет. Сомневаюсь, что смогу оттянуть этот разговор на девять лет.

– Ты слышала об амнистии?

Я смеюсь и стучу пальцем по виску:

– Экономические преступления!

– Да, есть варианты… Пошли в машину, надо обсудить.

Он берёт меня за руку, как это делают нормальные люди, когда хотят сблизиться, но мы не нормальные люди и мы не хотим сближаться, просто он таким образом пытается скрыть содержимое моей кисти. Репутационные риски, да.

Мы подходим к моей матово-серой машине, на капоте которой отчётливо читается выцарапанное слово: СУКА. Я сажусь на пассажирское сиденье и высыпаю содержимое пакетика на подлокотник. Клон садится за руль.

– Будешь? – спрашиваю я и достаю банковскую карту из сумки.

– Давай, – отвечает Миша и достаёт пятитысячную купюру из кармана. – У меня есть знакомый, который может помочь переквалифицировать статью, – он скручивает купюру в трубочку, но чувствуется будто скручивает моё горло, – сама понимаешь, тема не стопроцентная, но попробовать стоит.

Я молча бью ребром кредитки по веществу, за хранение которого сидит в тюрьме человек, о вызволении которого мы сейчас так мило беседуем.

– Нужны деньги. Много, – он протягивает мне трубочку. – Я дам половину.

Я поспешно подкручиваю контрастность реальности и возвращаю трубочку Мише. Он делает то же самое.

– И ещё. С этим придётся завязать, – он обводит рукой подлокотник, а потом прищуривается, чтобы лучше рассмотреть вибрирующий на моих коленях IPhone с фотографией парня в зеркале, демонстрирующего свои кубики пресса и именем контакта «Рома».  – Это вообще кто? – Миша недоумённо спрашивает, будто в его голове только что разорвалась их общая с Димой фантазия, что я их собственность. Недвижимая.

Мне одиннадцать.

Я смотрю в окно на своего соседа, парня четырнадцати лет, который возвращается с занятий в музыкальной школе. На его спине чехол для гитары. Я очень хотела бы дружить с этим парнем, но он старше меня на три года. Такая разница в пубертатный период – невосполнимая чёрная дыра. Я для него малолетка. Через двенадцать лет Рома расскажет мне, что это не гитара, а кий, и мы будем хохотать, но сейчас я романтизирую его образ гитарой, которую рисует моё детское воображение, находясь в стадии активации травмы отвержения. Эзотерики утверждают, что эти травмы входят в наш жизненный план ещё до рождения, поэтому люди, которые, как нам кажется, травмируют нас, на самом деле только активируют боль, которая была запланирована. Люди всего лишь треки.