– Вот гаденыш… – расстроилась Бела, доставая осколки пол-литровой банки, в которой еще недавно было малиновое варенье. – Откуда он свалился?

– С кем ты разговариваешь?

Она оглянулась, и губы ее расплылись в улыбке, глазки засияли, словно в них вселились солнечные лучи, только так Бела встречает любимого (без иронии любимого) мужа. Неважно, что Федя невзрачный, рядом с ней, купчихой, как прозвали Белу на работе, конечно, за мощную красоту, не иначе, он тушевался, становился незаметным. В пижаме еще как-то смотрится, потому что она велика, а в одежде худенький, скромный, некрасивый, да разве это главное? Обоим по тридцать пять, оба уже научены: нет ничего важней понимания и уважения, на которых держится она – да, да, большая и светлая любовь.

– Ого! – проговорил Федор, идя к ней. – Это все ты сама тащила? Эй… А почему так долго?

– Ой, – махнула она рукой, чмокнула его в небритую щеку и рассмеялась без причин, наверное, от счастья. – Автобус сломался, застряли на три часа.

– А позвонить?

– Угу, как? Связи не было, по бокам лесопосадка, а за ней степи-пашни.

Федор приподнял одну из сумок и рассердился:

– А когда приехала? Я бы встретил, помог… Нет, зачем столько тащить на себе, у нас что, денег нет, чтобы купить?

– В супермаркетах? Пф! Смотри: курочка, уточка, кролик… Свежак! Это мамочка с дедом вырастили, разве сравнить с просроченной дохлятиной из супермаркета?

– Да бросай возиться, пошли спать. Поздно уже, а завтра на работу обоим. Иди, я отнесу все на балкон.

– И то правда, устала как собака, – согласилась Бела.

Только утром в ванной, глядя в зеркало, она обнаружила огромный синяк на всю шею с левой стороны, градиентом спускающийся на плечо. Сзади присвистнул Федор:

– Фью! Откуда украшение?

– Вчера на выходе из сквера напал один козел… Ограбить надумал. Меня – ха! Это от палки его синяк… странно, я почти не почувствовала удара. Нет, ты не думай, от меня этому гаду тоже досталось. Я ему врезала с ноги, и он в сквере восемь лавочек посчитал.

Осторожно дотронувшись пальцами до кровоподтека, Федор с сочувствием поинтересовался:

– Болит?

– Немного, когда резко рукой пошевелю, а так… ерунда, пройдет. Ой! Я же не одета! Иди, завтрак готов, ешь. Я сначала оденусь.

– Надо бодяги купить в аптеке, – озаботился Федя. – Поделаем примочки, пройдет быстро, мне мама так синяки лечила. Я забегу в аптеку, сам куплю.

Ах, как она это ценит – заботу, как благодарна и как счастлива.

Понедельник начался уныло, но для Болека неизменно скучным является каждое утро, да и каждый час, проведенный дома, похож на «испанский сапог». Это такое железное приспособление, в Средневековье во время пыток надевали на ногу и закручивали, стискивая ступню до треска костей. Болек ощущал испанский сапог на всем теле, он давил даже на мозги, словно их сдавили железные тиски невыносимых правил, странных отношений, полного недопонимания и тоски. Прибежал он на завтрак самым последним, мама бросила ему молчаливый упрек, папа, не соизволив даже взглянуть на сына, произнес вяло:

– Опять до утра торчал за компьютером?

С трудом Болек сдержал проклятый зевок, рвавшийся окончательно выдать ночное бодрствование, соответственно вызвать гнев родителя, которому иногда нужно показать, что он родитель, а не посторонний. Он схватил кофейник и наливал в свою чашку кофе, чтобы с первым глотком хоть немного взбодриться, иначе зевками папу выведет из себя, потом тот долго не вернется обратно. Пролил кофе на матовую скатерть, и папа заметил, папа замер… приподнял веки… О, как не хотелось Болеку, чтобы утро осквернили нотации, поучения, упреки, наставления! Но папа молчал. Пока молчал, он набирался сил, чтобы выдать сыну по первое число (и по второе). Почувствовав, как атмосфера накаляется перед извержением, мама увела в сторону: