Он не ждал ответа.

– Или просто стало скучно и захотелось обратно, к приключениям подросткового возраста? Правда, уже на другой, на нашей, так сказать, стороне баррикад?

Линн не отрываясь смотрела на него. Ее серо-голубые глаза потемнели и почти слились с чернотой зрачков, став угрожающими. И ответ прозвучал не слишком сердечно.

– Наше сотрудничество может оказаться весьма непродолжительным. Особенно если мне придется сотрудничать с кем-то, кто вполне подходит под шаблонное мнение о полицейских: глупые шутки, непродуманные утверждения и обобщения. «Слова летят, мысль остается тут»[24].

«М-да, день будет длинным и трудным», – подумал Рикард. Ему пришлось вмешаться и прервать словесную перепалку между Эриком и Линн. Тон становился тем враждебнее, чем ближе они подъезжали к Управлению полиции. Когда Эрик назвал ее «избалованным демонстрантом-профессионалом», она ответила обвинением полиции в том, что они вели себя точно так же, как в Одалене в 1931 году[25] и когда пару лет назад направляли лошадей на беззащитных демонстрантов, протестовавших во время выступления на площади «Партии шведов»[26].

Приехали. Рикард въехал в подземный гараж и поставил машину. Пора было начинать работать.

Когда Эрик шел за ними в лифт из гаража, он начал понимать, что вел себя не слишком дипломатично. Наверняка даже слишком грубо. Но он не мог молчать и безропотно соглашаться сотрудничать с человеком, осужденным за преступление против безопасности страны, какие бы гарантии ни давала его начальница.

На самом деле его скорее развлекало ее внезапное участие в расследовании. Ни он, ни Рикард не участвовали в разгоне демонстраций в Салеме, поэтому его лично это не касалось, хотя он и был доволен тем, что такие манифестации «подлинных шведов» и их столкновения с противниками национализма, кажется, прекратились.

Преступление, за которое осудили Линн, «подслушивание», казалось абстрактным и стояло крайне далеко от определения терроризма. Он знал, что Союз юристов критиковал многие из приговоров, которые после беспорядков в Гетеборге в 2001 году[27] использовались в качестве прецедентов, поскольку наказания были не пропорциональны преступлениям. И в случае Линн так, несомненно, и было. Подслушивать радиопереговоры полицейских и ориентировать протестующих против правоэкстремистских митингов – разве за это следовало дать три года тюрьмы? Даже если ее и освободили условно до истечения срока. Ясное дело, что она недолюбливает полицию. А теперь они вдруг должны сотрудничать. «Флаг в руки, и вперед», – подумал он.

Линн шла за Эриком и Рикардом по душным коридорам, которые прямо-таки источали аромат бюрократии: сочетание пыли, застоявшегося воздуха и трудноопределимого оттенка желто-коричневой краски на стенах. Вдоль коридоров монотонно тянулись ряды комнат с одинаковыми интерьерами. Кое-где на письменном столе можно было заметить фото членов семьи, но чаще не было и их. Ничего личного. Только папки с делами да картонные коробки с вещественными доказательствами по текущим расследованиям. Мелющие жернова правосудия[28]. Преступность, которая постоянно повторялась, в худшем случае росла и модифицировалась, захватывая ранее неизвестные области: криминальные мотоклубы, ассирийская мафия, мошенничество в интернете или еще какой-нибудь новый синтетический наркотик.

Разница с ее собственным миром была колоссальной. Она находилась очень далеко от того ощущения свободы, которое ей давала езда на доске, когда она парила над асфальтом, и еще дальше от анархической и насыщенной фантазиями атмосферы ателье на острове Лонгхольмен. Вместо этого чувства свободы и полета она испытывала клаустрофобию. И не потому, что в доме полиции было тесно, а потому, что Линн не могла стряхнуть с себя ощущение, что она сама себя загнала в угол, из которого нет выхода. Кроме всего прочего, эти коридоры были ужасно похожи на те, по которым ей пришлось ходить два года и два месяца, когда она сидела в Хинсеберге