Уже завтра Сальваторе Мендес унесет в могилу и секреты советской разведки, и тайны самого Рауля Кастро. Но оставался еще один человек, который знает то, что знал полковник Брилев и его руководство. Этим человеком был Рафаэль Эспарза, поневоле поставивший Советам вилку: скорый суд над Мендесом совпал с распоряжением избавиться от новорожденной. О Рафаэле придется молчать до конца своих дней. «Рафаэль оказался единственным человеком, согласившимся решить наш…» – Брилев осекся в мыслях. Он с трудом подавил фразу – «семейный вопрос».
…Эспарза шагнул мимо полковника к машине и открыл дверцу. Встретился глазами с женщиной лет тридцати пяти. Военврач Анастасия Свешникова держала на руках грудного ребенка. Девочка спала и смешно причмокивала губами. Рафаэль требовательно щелкнул пальцами и подставил руки, чтобы принять младенца. Он прижал Паулу Марию к груди и, не останавливаясь, подошел к борту. Без посторонней помощи он ловко поднялся по лестнице.
Эспарза обернулся, стоя в проеме люка…
Таким его и запомнил полковник Брилев. Чужого человека со своей внучкой на руках.
На следующий день, пришедшийся на субботу, он равнодушно подумал о том, что к этому часу Сальваторе Мендеса уже расстреляли. Он подумал об этом на борту самолета, взявшего курс на Киев. Рядом с ним сидела его дочь – исхудавшая, «подцепившая» за время двухлетней работы в Лурдесе витилиго. Одна половина лица, обращенная к отцу, была бледна, другая словно издевалась розовым неровным пятном, уползавшим на шею. Мысли без пяти минут генерала были странными, он прятал за ними истинное настроение и жуткую тайну. Он даст дочери хорошее будущее – Юрий Васильевич полагал, что только так сможет искупить свой грех. Она ни в чем не будет нуждаться. И он тотчас прогнал эту мысль. Она трафаретом накладывалась и на слова Сальваторе Мендеса, и на красноречивое лицо Рафаэля Эспарзы. Она спряталась за другими словами: «Такая у врачей практика – не показывать матерям мертвых младенцев». Тогда Брилев впервые услышал мат из уст дочери: «Херовая практика!..»
И чем ближе к советской границе подлетал военный самолет, тем тяжелее становилось на душе Юрия Брилева. «Что я наделал… – качал он головой. – Боже, что я натворил…» Он понимал, что до гробовой доски будет повторять эти слова как проклятие.
Самолет нес его к рубежам страны, на защиту которой он стал двадцать лет назад. Границы и водоразделы Советского Союза уже давали трещины, но пока об этом не знал никто. Он бы плюнул на приказ начальства, которое примет участие в августовском путче 1991 года, предвидя крах нерушимой империи. А пока что образ великой родины и патриотизм, впитанный с молоком матери, не давали заглянуть в страшную бездну будущего. Но всегда из этой пропасти на него будут смотреть глаза новорожденной Паулы Марии…
Сальваторе Мендеса вывели из здания тюрьмы во внутренний дворик в начале девятого утра. Его поставили к серой стене кирпичного хозблока, частично задрапированного черной тканью. Капитан стоял крайним в ряду четырех офицеров, приговоренных к расстрелу.
Отсюда был слышен голос прибоя. Он поднимался по отвесным граням пирамидальной горы, стоящей на страже военного форта, глушил ворчливые голоса фламинго, плещущихся в мелких водах прибрежной лагуны. Минуту назад отзвенел колокол на старой церкви. Его медь пронеслась по широким и пустынным улицам города-крепости, проскакала по крышам, покрытым грубой жестью, сорвалась по облупившимся от старости стенам и упала на мостовую. Звон предвещал грозу: над горой и окружающими ее холмами нависли тяжелые облака.