Однако мы забежали вперед. Пока же Хардинг жил в Лондоне. Был 1930 год и он, начав работать архитектором, в свободное время читал. Освободившись от влияния Братии, он стал разрабатывать собственную философию. Ему было интересно познать себя. Кто он такой? На философию того времени оказывали влияние идеи Эйнштейна об относительности. Под влиянием этих новых идей Хардинг осознал, что то, чем он являлся в мире, отчасти зависело от расстояния, на котором находился наблюдатель – от соотношения с тем расстоянием, с которого на него смотрели. На расстоянии нескольких футов он явно был человеком, но на более близком расстоянии он представлял собой скопление клеток. Работая в Лондоне, в Сити, он также осознавал себя частью большего организма – города. Он осознал и то, что не ограничивается своей кожей. Город, который, хотя его обычно и считали внешним, был такой же частью его самого, как его руки или клетки. Он так же не мог существовать без своего окружения, как без своего сердца или без клеток своего сердца.

В конце 1930-х Хардинг работал архитектором в Индии – из-за Великой Депрессии трудно было найти работу в Англии. Когда началась война, его призвали в армию инженером. Война лишь усилила его поиск самопознания – японцы наступали на Бирму, и все в жизни казалось зыбким. Он хотел узнать, кто же он такой, прежде чем умрет.

К 1942 году Хардинг, которому теперь было 33 года, приблизительно уяснил для себя слои своей личности в мире. Оказалось, что при рассмотрении с близкого расстояния он представлял собой скопление клеток; с еще более близкого расстояния – скопление молекул; с расстояния нескольких футов – человека; с большого расстояния – человечество; с еще большего расстояния – планету и т. д. Но что же было центром и источником этой похожей на луковицу системы внешностей? Кем он был на самом деле? Это стало насущным вопросом Хардинга, его одержимостью. Его центром точно не был он сам как человек – его «человечность» была лишь одним из его слоев, но не центром.

Однажды Хардинг читал книгу по философии и обнаружил автопортрет немецкого философа Эрнста Маха. Это был не обычный автопортрет, срисованный с зеркала, с вида самого себя с расстояния нескольких футов. Это был взгляд Маха на себя с нулевого расстояния, так, как он видел себя, без зеркала, с его собственной точки зрения от первого лица. На автопортрете ноги Маха были направлены к верху рисунка, ниже шли его руки, держащие карандаш и бумагу, ниже – его грудь, и по одной стороне рисунка – его нос, который тянулся практически от потолка до пола. Этот рисунок стал тем толчком, который заставил Хардинга, пусть и с опозданием, осознать, чем же он является в собственном центре – и, по его словам, этот процесс еще не закончен! Как и Мах, когда он смотрел на мир вблизи его, он видел свое тело, а за его пределами – окружающую обстановку. Но особенно внимание Хардинга привлекло отсутствие на рисунке у Маха его головы, а также своей собственной головы, когда он сам на себя смотрел. А ближе, чем «расплывшееся пятно его носа», не было видно ничего – ни головы в центре, ни лица, ни формы, цвета или краев, ни материи, или духа, или души – вообще ничего. Однако это «ничто» было самоочевидно осознающим – оно осознавало себя, и осознавало то, что оно содержало: свое тело, свои мысли и чувства, свой мир.

Хардинг понял, что нашел золотую жилу, и провел следующие несколько месяцев в лихорадочной активности, записывая тот настоящий поток идей и схем, которые сам же выдавал. Он не спал полночи, полный решимости записать все, что лилось сквозь него рекой. Это простое откровение, это прямое видение собственной сущности, вдруг прояснило многое из того, что он читал и о чем думал раньше. Вскоре он понял, что если хочет серьезно представить это откровение миру, ему нужно гораздо лучше разбираться в науке, истории, психологии, философии, литературе. Ему нужно было заняться самообразованием. Вернувшись в Англию после войны, он на год бросил архитектуру и взял отпуск, чтобы учиться и собрать все идеи в книгу. Этот год перерос в два, они, в свою очередь, – в пять, и даже больше! Он работал по четырнадцать часов в день без выходных. Когда он, наконец, закончил свой труд, он сократил его, понимая, что полный вариант слишком длинный для того, чтобы его взял какой-либо издатель. Он послал этот сокращенный вариант К. С. Льюису. Тот восторженно ответил: