– Ты тоже была не слишком откровенна насчет своей работы.
– Ничего там интересного нет!
– Вот и у меня нет… – он сделал глоток виски, и я почувствовала его дыхание с привкусом дымного алкоголя и карамели.
Я не знала, что сказать. Похоже, не знал и он, потому что молчал. И смотрел на меня.
По его лицу мелькали блики от уличных огней, то зажигая алые огни в глазах отсветами стоп-сигналов, то ярким ксеноном фар расчерчивая резкие тени лица и превращая его в портрет работы Пикассо.
В этом хороводе метаморфоз можно было потеряться. И смотреть на него было даже интереснее, чем в окно.
«Майбах» двигался мягко, урча, как сытый кот, убаюкивая и вводя в транс.
Это тебе не учебная «Киа» с пробегом в двести тысяч…
И в следующую секунду автомобиль затормозил так резко, что меня бросило вперед.
Ремень безопасности натянулся на груди, причиняя боль. Филиппа швырнуло на меня, виски из бокала выплеснулся, наполнив салон резким запахом спирта.
Мы оказались лицом к лицу, так что я видела только черные расширенные зрачки в светлом поле его радужки.
Раз… Два… Три… – сосчитала я про себя, глядя в эту черноту.
В окно машины ударил дальний свет фар – и зрачки мгновенно сжались в микроскопическую точку.
А я зажмурилась – и почувствовала на губах вкус виски, когда Филипп меня поцеловал.
4. Непристойное предложение
Поцелуй был нежным, хотя я ожидала другого.
Такой человек как Филипп, думала я, в поцелуях, в сексе, в совместной жизни наверняка такой же властный и жестокий, как в деловых переговорах.
Напористый и бескомпромиссный. Грубый до невменяемости – как с Наташкой.
Может быть, я не относилась всерьез ни к ужину, ни к поездке – ждала, что вот-вот он проявит свою натуру. Намекнет, например, на то, что любит послушных девушек, желательно в ошейниках, и я с чистой совестью помашу ему ручкой.
Еще и Наташке пожалуюсь – мол, зря она слюни пускала, очередной мамкин доминатор. От того, что у него есть деньги, только хуже – больше возможностей устроить неприятности.
Но все оказалось иначе.
Внезапно.
Прижатый ко мне Филипп Завадич, властный, давящий, с его стальным взглядом, его ледяными усмешками, провокациями и жестким тоном…
Целовал меня так нежно, словно нам лет по двенадцать, и это первый поцелуй.
И мой, и его.
Словно мы целуемся на излете мая, где-то в густой высокой траве у ручья под сенью ароматной сирени.
И солнечные пятна ложатся на кожу вразнобой, и царапается кора березы под ладонью, и пронзительно голубое небо опрокидывается навзничь, когда кружится голова от этого поцелуя – первого…
Даже не знаю, откуда у меня возникли такие странные ассоциации. В отличие от всех нормальных детей, меня не посылали на лето к бабушке в деревню. Бабушка моя была ученым секретарем археологического музея и каждое лето уматывала куда-нибудь на Черное море на раскопки с отрядом студентов.
А я бродила по опустевшим детским площадкам нашего района, безнаказанно ела мороженое килограммами, гоняла на самокате, подкармливала голубей, гладила рыжих кошек. Одна.
Мне даже учиться курить мне было не с кем – все остальные дети разъезжались по лагерям или дачам. Не то что целоваться.
Мой первый поцелуй случился в глубоко престарелые шестнадцать в пыльных запасниках бабушкиного музей. С одним из ее студентов – очкастым и загорелым Ромкой.
Мне не понравилось, но что делать? Такова взрослая жизнь!
Ты берешь за нее ответственность: делаешь зарядку, чистишь зубы, ешь куриные грудки с брокколи, чтобы не растолстеть и целуешься с парнями, потому что так положено. Работать тоже не всем нравится! И памперсы детям менять. А надо!