— Вот и все, сударыня. Какая же вы беленькая! И пахнете теперь, как цветок.

Это было мило, но радости не вызывало, хоть и в словах Мари не сквозило ни крупицы фальши. Амели чувствовала себя праздничным гусем, которого, мыли, потом сушили, поливая сахарным сиропом. Чтобы продержать несколько часов в печи на крюке, а потом попросту вспороть зажаренное брюхо и съесть.

Мари аккуратно расчесывала подсохшие волосы щеткой:

— Какая же вы красавица, барышня. Волосы — чистый шелк. А как уложим… Мессир будет очень доволен. Ах, как же вам повезло, госпожа!

Снова все рухнуло. Умиротворение, зыбкое чувство нереальности, иллюзия спокойствия. Амели повернулась, посмотрела снизу вверх в точеное лицо Мари, на котором плясали оранжевые всполохи от огня в камине:

— Ты любишь его?

— Кого?

— Своего хозяина.

В ясных глазах Мари отражалось полное непонимание. Ни насмешки, ни гнева, ни попытки укрыть правду. Ничего. Пустота чистой голубизны с золотыми искрами огня, будто Амели заглядывала в распахнутые глаза невинного ребенка.

— Конечно. Разве я могу не любить своего благодетеля.

— Как женщина?

Кажется, Мари не понимала вопроса. Она хлопала длинными изогнутыми ресницами и продолжала методично орудовать щеткой:

— Странные у вас вопросы, сударыня. Я предана мессиру всей душой, всем существом своим.

— Так что же, не любишь?

Мари замерла и пожала плечами:

— Я не знаю, барышня. Наверное, люблю, если так надо.

Странный ответ. Искренний, но неестественный.

Амели опустила голову и больше не стала ничего спрашивать. Сникла, закрылась, думая только об одном: Мари сейчас уйдет — и придет он.

18. Глава 18

Амели больше не пыталась возражать. Позволила себя одеть в тончайшее белье и обомлела, когда Мари вынесла платье из невесомой белой кисеи в мелких набивных розах. Амели видела такую ткань лишь однажды на супруге герцога Эдкина, когда та порхнула в собор святого Пикары, похожая на легкое облачко.

Амели протянула, было, руку, тронуть, но тут же опомнилась. Сейчас это всего лишь тряпка, в которую ее обряжают, как глупую куклу. Неуместный восторг пожух, как осенний лист, и рассыпался трухой. Все это обман, фальшь. Невозможно было даже на миг забыть, для чего все это. Внутри все затянулось узлом, сжималось, запуская по телу едва уловимую морозную дрожь.

Мари зашнуровала лиф, оглядела Амели с ног до головы и широко улыбнулась, сверкнув жемчужными зубами:

— Ах, барышня, какая же вы хорошенькая! Загляденье. Никогда такой красавицы не видела.

Амели посмотрела в открытое, какое-то нездорово-наивное восторженное лицо. В себе ли девушка? Отчего-то эта мысль всерьез пришла только теперь. Орикад назвал ее бесхребетной дурой…

— Мари, ответь, для чего я здесь?

Служанка отстранилась, встала, как вкопанная, хлопая ресницами:

— Так пожелал мессир.

— Зачем?

Мари пожала плечами:

— Не знаю, барышня. Разве по чину мне такие вещи вызнавать? — Она открыто улыбнулась: — Да разве это важно? Вам теперь и вовсе о всяких глупостях думать не надо.

Она не понимала. Так притворяться невозможно — никакого актерства не хватит.

— Мари, что бывает с теми, кто не подчиняется вашему хозяину?

Она всерьез озадачилась. Даже на фарфоровом лбу появилась едва заметная морщинка:

— Так разве бывает, барышня? Как же можно не подчиниться?

Амели пожала плечами и ничего не ответила. Может, и впрямь не бывает. Тогда откуда все эти женщины в реке?

Мари в последний раз окинула ее придирчивым взглядом, поправила локон, кружево на корсаже:

— Желаю приятной ночи, барышня.

Она подхватила корзину с грязным бельем, поклонилась и поспешно скрылась за дверью. Хлопок створки прозвучал, как выстрел, заставив вздрогнуть всем телом.