Дверь мне открыла некрасивая угрюмая женщина лет тридцати, немного похожая на Лену. Это ее сестра, Тома, которая работает поварихой в столовой, вспомнила я то, что Лена вчера рассказывала милиционеру. Она снимает квартиру вместе с сестрой. На мой вопрос, можно ли увидеть Лену, Тома окинула меня недружелюбным взглядом и поинтересовалась, чего я приперлась в такую рань.

– Потому что мне нужно видеть Лену сейчас, – вежливо, но твердо ответила ей я, подчеркнув последнее слово. Пожав плечами, она посторонилась, пропустив меня в дом.

Через маленькую пристроенную кухню я прошла в небольшую убогую комнату. Мебель, что там стояла, очевидно, не меняли с пятидесятых годов, или просто подобрали на свалке. Посредине стоял круглый стол, покрытый уродливой плюшевой скатертью, у одной стенки старенький буфет с разнокалиберной посудой, у другой продавленный диван. По сравнению с нашей огромной «сталинской квартирой», обставленной чешской мебелью, что по тем временам считалось в нашем городе верхом роскоши, эта квартира выглядела как самый настоящий сарай.

– Ленка, вставай, к тебе пришли, – крикнула Тома по направлению к закрытой двери, как видно, ведущей в спальню. – Только долго не разговаривай, в техникум опоздаешь, – сердито прибавила она и ушла в кухню.

– Кто там? – сонно отозвалась разбуженная Лена. – Пусть проходит сюда.

Я зашла в еще более крохотную спальню. Надо отдать должное, несмотря на тесноту и убогость, в комнатах было довольно чисто. Кровать, на которой сидела зевающая Лена, было застелена чистыми простынями, и ее дешевенькая ситцевая ночная рубашка тоже выглядела свежей.

Вот на этой кровати он с ней спал, и сейчас я опять толкаю его туда же, кольнула меня ревнивая мысль. Но я постаралась спрятать ее поглубже и придать своему лицу как можно более дружелюбное выражение.

При виде меня Лена так удивилась, что даже забыла закончить зевать и так и осталась с открытым ртом рассматривать мой супермодный западногерманский джинсовый сарафан, американский батник со всевозможными лейблами и торгсиновские итальянские босоножки. Тот, кто жил в те времена, когда в магазинах были только уродливые советские вещи, и даже чешская и польская одежда и обувь считались импортом и дефицитом, поймет, о чем я сейчас говорю. Каждая вещь из тех, что были на мне надеты, была куплена на одесском «толчке», самом дорогом в стране, и стоила две-три полные зарплаты обыкновенного человека. Так как я жила с обеспеченными родителями, не бравшими у меня ни копейки, а часто еще и подкидывавшими мне деньги, то могла себе позволить подобную роскошь. Для бедной Лены, это все, конечно, было недоступно.

Ну, вот, знай свое место, по-свински обрадовалась я про себя, немного воспрянув духом.

Все утро я заранее переживала свое унижение. Ведь я пришла просить ее сделать милость и снизойти до Лениной любви, то есть, к тому, что я считала для себя величайшим счастьем.

– Лена, мне нужно с тобой поговорить, – начала я.

– Ну, садись, – кивнула она на кровать, – А о чем?

– О Лене. Понимаешь, он очень сильно переживает ваш разрыв, и мы все боимся, что он может что-нибудь с собой сделать.

– А ты кто ему? – спросила она, подозрительно глядя на меня.

По дороге сюда я решила переменить легенду и не называться его двоюродной сестрой. За два года она, наверное, уже узнала всех его родственников, и было бы странно, если бы у него ни с того ни с сего появилась новая двоюродная сестра.

– Я дочка подруги его мамы. Они дружат давно, и в детстве мы с Леней были как брат и сестра.