Я думала, что сестра этого не помнит. Я тогда хотела просто избавиться от прицепа, с которым изо дня в день возилась четыре года подряд, будто сама была молодой матерью. У детских нервов тоже есть свои пределы.

Сминаю пачку сока, выкидываю в урну и возвращаюсь. В кошельке осталась мелочь, на карточке давно ноль.

– Вела! – кричит сестра на всю заправку.

Оборачиваюсь. Она радостно машет, а на голове у нее розовая шляпка.

– Смотли, что мне дядя Тиша купил!

Как же хорошо быть ребенком. Никаких проблем, только счастье и подарки.

– Хочешь, куплю и тебе что-нибудь?

– Нет уж, спасибо. У меня кепка есть. – С вызовом поправляю козырек и иду к столику. Подхватываю рюкзак, наскоро смахиваю туда оставшиеся пакетики с чипсами и орешками. Надолго не хватит, но будет чем перекусить, если Хоббит проголодается.

– Не хочешь поговорить о побеге? – тихо спрашивает дядя.

– Нет.

Волосы прилипают к шее и щекам. Кепка влажная от пота. Зря выкинула те шорты в начале лета, сейчас бы легче перенесла липкую жару.

Промзона заканчивается, и теперь мы идем у дороги. Скоро окажемся на трассе и двинемся по обочине, стараясь не скатиться в кювет или не споткнуться под колеса проезжающих мимо машин.

Налетает долгожданный ветерок. Прикрываю глаза, наслаждаясь моментом. Кроны деревьев шуршат, приветствуя горе-путешественников в своих краях. Ненадолго становится легче дышать. Чем ближе к трассе, тем больше машин поднимает пыль, а грозно гудящие фуры обдают выхлопами. От них слезятся глаза и скребет в горле.

– А почему мы не едем на автобусе? – спрашивает Мила.

Мысленно поддерживаю ее. Разве есть смысл тащить детей по пеклу? Неужели дядя настолько бедный?

– Долгая прогулка укрепляет дух, – бодро отвечает Тихон.

Мила разочарованно стонет, а я ворчу:

– Зачем укреплять дух в такую жару?

– Чтобы отпустить печаль.

Ускоряюсь, гневно отшвыривая кроссовками песок. Камешки отскакивают то на дорогу, то в кювет.

«Отпустить печаль» – так теперь говорят о смерти близкого человека?!

Останавливаюсь и стучу мыском кроссовки по обочине. Нужно что-то ему высказать. Просто не могу молчать, когда взрослые несут чушь.

– Мне это не нравится, – поворачиваюсь к дяде.

– Что?

– Ты, твое поведение и твои слова. Ты какой-то… пустой.

Тихон не отвечает и уводит Милу вперед, проигнорировав меня, и тогда я выкрикиваю:

– Как сосуд! Ты пустой сосуд!

Он снова не реагирует.

Обгоняю их с сестрой, задев дядю плечом, и преграждаю путь. Солнце за его спиной садится, окрашивая желто-розовым небо, деревья, дорогу и машины.

– Скажи правду: почему ты нас забрал? Тебя никогда не было рядом, ты не интересовался ни маминой, ни нашей жизнью. Так какого хр… черта ты о себе возомнил?

Мила легонько дергает Тихона за руку. Он переводит взгляд с меня на нее.

– Почему тебя не было с нами? – внезапно сестра поддерживает меня.

В груди все распирает от гордости. Вот что значат кровные узы.

– Ваша мама не хотела, чтобы мы вмешивались в ее жизнь.

– «Мы»? – уточняю я.

– Долгая история.

– Что ж, торопиться некуда. – Обвожу ладонью дорогу, уходящую вдаль, и с вызовом смотрю дяде в глаза. – Раз мама молчала, ты должен взять на себя ответственность и просветить нас.

– Да! – поддакивает сестра.

– Хорошо. Но останавливаться не будем.

Перехватываю руку сестры, пока она замешкалась, и встаю ближе к дороге. Если уж кто-то из водителей решит вылететь с дороги, то сначала ему попадусь я и только потом Мила.

Дядя идет позади и рассказывает историю, словно чтец.

– Наша мама не разрешала Наде выйти замуж…

Как-то не верится. Мама была особенной, даже когда болела. Даже в последние дни, когда едва шевелилась и еле произносила слова, ее окутывало ангельское мерцание.