Уголок тонких губ приподнялся. Девчонка подалась вперед и сложила руки на парте. Примерная ученица, твою мать. Бесстрашно приблизилась к моему лицу и, глядя прямо в глаза, спокойно произнесла.

- Я, мне, меня, - перечислила она едва слышно и склонила голову набок. – Думаете, ниточка от того гроба только в ваших руках? Или тянуть за нее позволено только вам? А дочери достаточно того, что за двоих папочка страдает?

- Заткнись! – прорычал ей и стиснул зубы, когда снова не увидел ни малейшего изменения в ее лице.

- Думаете, мне вас жалко или я хочу чем-то помочь вам? - акцентировала она внимание на последнем слове. – Нисколечко.

Покачала головой и оба уголка губ поднялись в сардонической улыбке.

- Да, мне изначально было вас жалко, - продолжила девчонка. – Я вам сочувствовала. Не скажу, что я понимаю вашу утрату и очень надеюсь, что мне никогда не будет дано это понять. У нас с мужем даже игра-спор такая есть: я умру раньше, называется. Знаете почему?

Молча смотрел ей в глаза, не желая хоть сколько-нибудь содействовать. Достаточно того, что я слушаю весь тот бред, что она, зачем-то, несет.

- Конечно, знаете, - кивнула, и улыбка на её губах поблекла. – Никто из нас не хочет видеть смерть любимого. Никто. И мечты, и слова о том, что они жили долго и счастливо и умерли в один день – это не розовый бред пустоголовой девицы с растущей из задницы радугой. Это слова скрытого страха. Умрет один, и весело и счастливо для другого закончится навсегда. Навсегда. Поэтому, уж лучше вместе: от постели до погоста.

- И? Ты решила, что эта проповедь наставит меня на путь истинный?

- Опять вы только о себе, - усмехнулась она и покачала головой. – Повторюсь: мне вас не жалко. И это бесит, да?

Глядя мне прямо в глаза, она не ждала ответа. Словно знала наверняка, что этот вопрос - риторический.

- Жалеть и оплакивать утрату можно день, два, месяц, возможно, полгода, но потом на смену отчаянию приходит светлая грусть, когда вспоминаешь ушедшего человека не лежащим в гробу, а бегающим с тобой по квартире, играющим в прятки или в любую другую малозначимую тогда чушь, - говорила она сама с собой. – Если невозможно тысячу раз смеяться над одной и той же шуткой, как первый раз, то почему вы решили, что рыдать об утрате, спустя годы, можно ровно так же как в день похорон?

- Идиотка, - произнес на выдохе и выпрямился рядом со столом. Спрятал трясущиеся руки в карманы брюк.

- Я и не говорю о том, что я гений, - изогнула очкастая бровь. – Но я прекрасно вижу, что вы злитесь. Потому что раньше было внутренне кайфово, когда друзья и знакомые жалели вас, шли на поводу в угоду вашего душевного комфорта. Ведь вы таскаете с собой за ниточку гроб. Стоит кому-то поднять вонь о том, что Пашка испортился, как вы сразу дергаете за ту ниточку и показываете, что у вас, вообще-то, вавка и она бо-бо. Надо пожалеть бедолагу. Но сейчас вы видите, что друзьям уже не так прикольно угождать вам. Возможно, кто-то из них предпочел и вовсе с вами не встречаться, потому что их жалко стёрлось быстрее. И вот, вы дергаете ниточку, а эффект уже не тот. И это бесит, да? Вы ведёте себя как маленький ребенок, срываетесь на друзьях, родственниках, потому что они, скоты такие, ничего не понимают, у них же всегда всё было хорошо…

- Пошла вон! – рявкнул я и опрокинул стол, за которым она сидела. – Вон!

- Так вот, - произнесла она, как ни в чем не бывало. Сняла очки и сложила их, держа за заушники. – Мне не жалко вас. Уже не жалко. Потому что теперь мне еще больше жалко вашу дочь. Я знаю, наверняка, в каком говнище она живет сейчас и что испытывает к вам, в том числе.