– Ты же не хочешь?.. – начала было Рене, но очень взрослый мужчина невозмутимо вскинул винтовку, что-то там осмотрел и щёлкнул пальцами по прицелу. – Тони! Зачем он тебе?

– Сегодня Рождество, – невозмутимо откликнулся Ланг и прицелился. – А я без подарка.

– Да не нужен он мне! – воскликнула Рене, но тут раздалась равномерная очередь хлопков, а следом за ней оглушительный лязг свалившихся банок. Первый ряд опустел, и Энтони слегка повернул голову.

– А кто сказал, что тебе? Может быть, я собираю коллекцию из бобров. – Новую серию из семи выстрелов перекрыл грохот падающих мишеней, и Ланг опять щёлкнул по прицелу. – Открою потом музей. Приглашу репортёров с пятого канала, что ведут передачу о всяких старьёвщиках. И прославлюсь на всю страну. К чёрту унылую хирургию!

Провозгласив еретический лозунг, он сбил последний ряд и демонстративно швырнул винтовку на стол.

– В конце концов, это точно лучше, чем спасение неблагодарных людских жизней, – хмыкнул Ланг, а потом с кривой усмешкой забрал у удивлённого продавца нечто среднее между облезлой крысой и карликовой росомахой. Попробовав на ощупь огромные плюшевые зубы и подкрутив редкие усы, он протянул Рене животное. Добытчик, чтоб ему было пусто… – С Рождеством.

Рене невоспитанно проигнорировала поздравление.

– Ты ждешь каких-то наград за работу? Разве сам факт спасения не стимул продолжать? – растерянно спросила она и машинально забрала бобра. Замёрзшие пальцы инстинктивно зарылись в синтетический мех.

– Первые два года – быть может, а потом у тебя на столе кто-нибудь умирает, и ты познаёшь всю систему без прикрас. Увы, но после нескольких огромных штрафов весь налёт романтизма улетучивается. Остаётся лишь протокол и постоянный страх ошибиться. Любой шаг в сторону здесь карается слишком больно, даже если попытка кажется оправданной.

– Но сам ты рискуешь! – не удержалась от восклицания Рене. – Берёшь безнадёжных… порой плюёшь на все руководства…

– Потому что так интересней.

Она подавилась холодным воздухом и закашлялась, схватившись за наряженную ёлку около светившегося огоньками входа. Но искусственное дерево вдруг пошатнулось, а затем пластиковые игрушки с шорохом полетели на землю. Чёрт. Из груди Рене вырвался длинный вздох безнадёжности. Быстро осмотрев причинённый ущерб, она ногой спихнула блестящие шары под разлапистые ветки и поспешила за ничего не заметившим Энтони. Ноги вязли в рыхлом снегу, но Рене торопливо месила сугробы, хотя сердце уже гулко бухало в грудной клетке. Видимо, не впечатлившись красотами улочки, Тони повернул обратно и теперь они шли в сторону старого бастиона. Здесь уже было совсем не празднично, впереди чернели незамёрзшие воды Святого Лаврентия, дул противный сырой ветер. Рене зябко передёрнула плечами.

– Ты прооперировал больше критических случаев, чем всё отделение в целом. Не думаю, что решающим пунктом здесь стала твоя зарплата или нереализованные часы досуга, – продолжила она и поудобнее перехватила бобра. – Можно быть сколь угодно циничным, но твои дела говорят гораздо лучше, чем…

– Рене, – устало перебил Тони. – Наша жизнь состоит из света бестеневых ламп и мертвецов, всё прочее – побочный продукт. Пациенты меняются, появляются новые технологии, ты учишься, пробуешь, ошибаешься, но в конце каждого дня остаются только две вехи – трупы и гудение светильников.

– Тебя будто больше ничего не волнует. Лишь удовлетворение собственного любопытства и скука. Но это люди, Тони. И они пока не лабораторный эксперимент, а живые!

– Что с того? Каждая операция в чём-то экзамен. Даже мышам приходится жертвовать собой во имя науки. Жизнью больше… жизнью меньше. Человечество не заметит.