Последним – приятным – долгом, исполнения коего требовала от меня книга, было посвящение. Некоторое время меня влекла мысль посвятить ее павшим на войне, но я отверг ее как бестактную и посвятил книгу своему старшему брату Эдварду, в кабинете которого, пустовавшем, пока он был на работе, я ее написал. Я посвятил ее человеку, и в дурные, и в хорошие времена остававшемуся мне верным другом, человеку, чье творческое воображение с детства будило мою фантазию. День, в который отец Элизабет в романе играет в гольф, несомненно, покажется Эдварду знакомым, – это день его рождения, – хотя его, вероятно, неприятно поразит разгромный счет, с каким закончится игра…
Себастьян Фолкс, 2004
Расставаясь с этим миром, я скажу в своем прощальном слове: то, что мне довелось увидеть, уму непостижимо[4]
Рабиндранат Тагор. Гитанджали (Жертвенные песнопения)
Часть первая
Франция, 1910
1
Широкая тихая улица, именовавшаяся бульваром дю Канж, помечала восточную границу Амьена. Приходившие с севера, из Лилля и Арраса, фургоны направлялись прямиком к сыромятням и мельницам квартала Сен-Лё, не имея нужды заезжать на нее – колеистую, усыпанную палой листвой. Вдоль городской стороны располагались солидные парки, квадратные, с цивильной точностью отмеренные муниципалитетом и отданные стоявшим посреди них особнякам. Над влажной травой возвышались каштаны, сирени и ивы, предназначенные давать тень и покой владельцам. Выглядели парки заброшенными, неухоженными: тянувшиеся вглубь лужайки, буйно разросшиеся живые изгороди, за которыми укрывались полянки, тихие пруды и просто участки земли, не навещаемые даже обитателями особняков, поросшие под сенью древесных ветвей высокой травой и полевыми цветами.
За парками Сомма распадалась на узкие рукава, составлявшие живописную особенность Сен-Лё; по другую сторону бульвара раскинулись водные сады – островки плодородия, также разделенные речными протоками. В послеполуденные воскресные часы горожане катались по ним на длинных плоскодонках, отталкиваясь от дна шестами. По берегам сидели, сгорбившись над удилищами, рыболовы; те, что устраивались ближе к кафедральному собору, были в шляпах и пиджаках, те же что предпочитали водные сады, – в рубашках с короткими рукавами; каждый закидывал удочку, надеясь изловить форель либо карпа.
Крепкий, строгий фасад особняка Азеров взирал на улицу из-за железной ограды. У тех, кто проезжал мимо него к реке, не оставалось сомнений: дом этот принадлежит человеку почтенному. Скаты шиферной кровли, скрадывавшей необычную форму дома, спадали вниз под спорившими друг с другом углами. Из-под одного такого угла смотрело на бульвар мансардное окошко. Вдоль второго этажа особняка тянулся каменный балкон, с балюстрады которого поднимались к крыше побеги какого-то красноватого ползучего растения. Обшитая железом деревянная парадная дверь выглядела чрезвычайно внушительно.
Стоило попасть внутрь, выяснялось, что дом и меньше, и больше, чем кажется снаружи. В нем не было ни пугающе пышных комнат, ни раззолоченных бальных залов, зато были неожиданно просторные помещения и переходы, оканчивающиеся спускающимися в парк ступеньками; были неприметные коридорчики с дверьми, ведущими в маленькие гостиные, меблированные письменными столами и обитыми ковровой тканью креслами. Глядя на дом с дальнего конца лужайки, с трудом верилось, что в каменных кубиках, из которых он состоит, может поместиться такое количество комнат и коридоров. Полы во всем здании отзывались на людскую поступь явственно различимыми звуками, отчего гулкий воздух особняка со всеми его острыми углами и поворотами всегда полнился эхом незримых шагов.