– Спасибо, дружище. – Я потрепал по крутой шее арабского жеребца, снимая тяжеленное тело покойника и укладывая на единственной имеющейся при конюшне длинной лавке. Потом покрыл сверху рогожей и уже мог позволить себе хоть два-три часа отдыха. Забрался на сеновал, стянул сапоги и… больше ничего не помню, так как провалился в сон, едва коснувшись усталой головой душистого сена.

Проснулся утром, видимо, довольно поздно. И разбужен был очень странным способом: на меня кто-то просто свалил охапку сена. «Какому козлу эпилированному (Катино словцо!) жить надоело?» – подумал я, выплёвывая семена и сорняки, но тяжёлая туша моего денщика села на охапку сверху, придавив меня за плечи.

– Нету его, господа хорошие! – громко прокричал он. – Загулял, видать, наш хорунжий, дело-то молодое.

– Мы будем ждать.

– Да хоть до морковкиной загоди! Когда станичник перед войной гуляет, его ни с какими собаками не сыщешь.

– Если только он не появится в течение часа, мы тут вам…

– А вот грозить мне не стоит, я казак простой. Как пальну свинцом, хлоп – и нету молодцов!

Щелчок взводимых курков ни с чем не спутаешь. Я лежал тихо, как честный кот с ворованной колбасой в зубах, прекрасно понимая, что Прохор контролирует ситуацию. Но до чего интересно – что ж там у них происходит-то? Кто-то так явственно заскрипел зубами, что даже мне было слышно. Потом раздались уходящие шаги и чей-то голос бросил:

– Не связывайся. Он старик, убьёшь, а мне отвечать…

Теперь уже зубами скрипнул мой денщик. Прохор, конечно, уже не молод, ему далеко за полтинник, но чтоб кто-то искренне считал, что может его легко убить?! Да этого крепкого рифмоплёта на каждой войне по сто раз в день убить пытались – и стрелой, и ножом, и саблей, и пикой, и пулей, и картечью, и ядром пушечным, а ему всё хоть бы хны! Десятки раз пораненный, весь в шрамах, но живой и грудь в крестах!

– Вылезай, твоё благородие. – С меня наконец-то слезли.

Я высунулся из сена и сел, вертя головой по сторонам.

– Ищут тебя, паря.

– Догадался уже. А кто ищет-то? Дядя?

– Если б только он, – вздохнул мой нянька, помогая мне встать и собственноручно обтряхивая с меня соломинки да прочий мусор. – Ох и знатно влип ты, хлопчик… Из самого Санкт-Петербурга всемогущее Третье отделение твоей скромной особой озадачилось!

Ого, чуть не присвистнул я. Это ж самая наикрутейшая секретная служба всей Российской империи. Не подотчётна никому, кроме самого государя, ну или наипервейшего министра. В столице их управление простые люди за три квартала стороной обходят. Ихние младшие офицеры такие полномочия имеют, каковые у нас и генералам не снились! Для них человека безвинного схватить посредь улицы да навек в казематы Петропавловские упечь – раз плюнуть! А я-то им с какого перепугу сдался? Сижу себе тихо-мирно в селе, на конюшне, никуда не лезу, никого не…

– Будет врать-то, Илюшка, – не выдержал правдолюбец Прохор, безошибочно читая по моему лицу весь ход моих мыслей. – Да о тебе, характернике, за последний месяц, поди, слава на весь тихий Дон! Какую корову блудливую, девку сопливую, бабу красивую, кошку шкодливую ни спроси – кто есть характерник на Руси? Без гадания майского укажут на Иловайского!

– А им-то я зачем? Что за дело Петербургу до нашего Калача на Дону?

– Да ежели б один ты, хлопчик. – Старый казак воровато огляделся и жутко секретным шёпотом сообщил: – Под Василия Дмитревича подкоп роют! Видать, крепко он кому насолил в стольном Санкт-Петербурге…

– Дядя? Что за чушь! – возмутился я, вытягивая шею и также оглядываясь по сторонам. – Он же у нас милейший человек, душа компании, герой стольких войн, отмечен и наградами, и поощрениями от самого государя! Вот недавно и табакеркой золотой пожалован!