Я усмехнулся.

– Ну вот, – сказал я Норико. – Теперь мальчик из-за тебя расстроился. Нечего было все портить!

– Но, папа! Это же просто смешно! Мы давным-давно договорились с госпожой Ватанабэ. Кроме того, по-моему, Итиро совершенно не нужно смотреть этот фильм. Да он ему и не понравится, я думаю. Верно, Сэцуко?

Моя старшая дочь смущенно улыбнулась.

– Но все равно со стороны папы было так мило… – тихо сказала она. – Может быть, послезавтра?

Я вздохнул, покачал головой и снова взялся за газету. Впрочем, вскоре я понял, что ни одна из женщин и не думает сходить за мальчиком и вернуть его в столовую. Пришлось самому подняться и пойти в музыкальную комнату.

Итиро не сумел дотянуться до выключателя на стене и включил лишь небольшой светильник, стоявший на пианино. Мой внук сидел на круглой вертящейся табуретке, положив одну щеку на закрытую крышку инструмента, и эта щека, слегка расплющенная о темное дерево, прямо-таки источала неудовольствие.

– Ты извини, Итиро, что так получилось, – сказал я ему. – Не расстраивайся. Послезавтра мы с тобой непременно этот фильм посмотрим.

Итиро никак на мои слова не прореагировал, и я повторил:

– Не расстраивайся, Итиро. Ничего страшного не произошло.

Я подошел к окну. Снаружи уже совсем стемнело, и я увидел лишь собственное отражение в темном стекле и полупустую комнату у себя за спиной. Из столовой доносились приглушенные голоса женщин.

– Выше нос, Итиро, – сказал я внуку. – Не стоит огорчаться. Послезавтра мы обязательно пойдем в кино, обещаю.

Я повернулся к нему и увидел, что он сидит в прежней позе, щекой на крышке фортепиано, но пальцы его бегают по крышке, словно он играет гаммы.

Я усмехнулся.

– Значит, так, Итиро: послезавтра мы с тобой идем в кино, и точка. Нельзя же, в конце концов, позволить этим женщинам нами командовать, верно? – Я снова усмехнулся. – А знаешь, что я думаю? Они просто побоялись идти! Тебе так не кажется?

Но Итиро, словно не слыша меня, продолжал барабанить пальцами по крышке пианино, и я решил, что лучше оставить его в покое.

Улыбнувшись, я тихонько вышел из комнаты и вернулся в столовую. Дочери мои сидели молча – каждая, уткнувшись в свой журнал. Я тоже сел и тяжко вздохнул, но ни та ни другая никак на мой вздох не отреагировали. Я снял одни очки, надел другие, для чтения, и хотел уже снова углубиться в газету, когда Норико тихо предложила:

– Папа, может быть, нам выпить чая?

– Спасибо, Норико, но мне сейчас что-то не хочется.

– А тебе, Сэцуко?

– Спасибо, Норико. Но и я, пожалуй, тоже не хочу.

Какое-то время мы продолжали читать в полной тишине, затем Сэцуко спросила:

– Папа, а ты пойдешь с нами завтра? Тогда у нас все-таки получился бы семейный выход.

– Я бы с удовольствием пошел, но у меня завтра есть кое-какие неотложные дела.

– Что ты хочешь этим сказать? – тут же встряла в наш разговор Норико. – Какие еще «неотложные дела»? – И, повернувшись к Сэцуко, прибавила: – Ты папу не слушай. Никаких «неотложных дел» у него нет. Ему теперь вообще нечего делать. И он будет просто бродить весь день по дому и хандрить – в своей обычной теперешней манере.

– Мне было бы очень приятно, папа, если бы и ты пошел с нами, – повторила Сэцуко.

– Мне очень жаль, – сказал я, глядя в газету, – но я, увы, не смогу. На завтра у меня есть кое-какие дела.

– Значит, ты намерен остаться дома в полном одиночестве? – уточнила Норико.

– Ну, если вы все уходите, то мне ничего другого, похоже, не остается.

Сэцуко вежливо кашлянула и сказала:

– Может быть, тогда мне тоже лучше дома остаться? Мы с папой даже еще и поговорить-то наедине толком не могли.