– Я проспал твою передачу про меня! – раздался в трубке тот же самый голос, который жители Земли на протяжении получаса слушали по радио. – Причем заснул не ВО время, а ДО!

– Когда я умру, вернее, если я когда-нибудь умру, на моей могиле напишут по-персидски «Даур-ага», что означает «Даур-страдалец», – говорил Даур как бы шутя, но в этой шутке была только доля шутки.

Пытаясь отдохнуть от сухумской разрухи, скитался по съемным, пустынным квартирам в дождливой, заснеженной Москве, куда он решил забрать сына. Это был нежный юноша с детским прозвищем Саска (сейчас-то Нар настоящий джигит!), абсолютно мамин, но мама его – дивной красоты и доброты Лариса – умерла несколько лет назад. А умник! Еще до поступления на биологический факультет МГУ – готовый профессор химии и биологии.

– Саска знает химию лучше Менделеева! – с гордостью говорил Даур. И добавлял: – Это русским химию – трудно, а у абхазов с химией свои отношения. Помнишь ту абхазку, которая, приплыв из Колхиды, отравила пол-Греции? Причем этот яд был замечателен тем, что у него не было противоядия? Медея ее звали…

– Учти, – предупреждал он, – моя теща воспитывала внука на поговорках и пословицах неясного происхождения. Если она умрет, с ней уйдет целый пласт блатного жаргона, ругательства на турецком, азербайджанском… Так много знает языков – свой некогда выучить!

Первое, что его мальчик победоносно спросил у Даура, приехав в Москву: «Где Таврический дворец? И как пройти на Дерибасовскую?»

Я пробовала поговорить о них в Литфонде, поведав о скитаниях одинокого отца с ребенком – без крыши над головой и средств к существованию. Те настоятельно рекомендовали Дауру принять статус беженца, что он решительно отверг, хотя это обеспечило бы его хоть чем-нибудь.

На время они поселились у Пети Алешковского – писателя и друга Даура. Отныне никто в его присутствии не мог позволить себе даже намекнуть на то, что и у Пети могут быть недостатки, хотя бы в Петиной прозе.

– Тут один профессор Литературного института, – с ядовитым сарказмом говорил Даур, – пытался критиковать Петю. Но только возвеличил его таким образом.

Однажды я заметила вскользь, что во всей добротной Петиной прозе мне представляется немного унылой одна-единственная фраза: «Ребенка она не хотела».

– Ты так считаешь, – сурово сказал Даур, – поскольку привыкла, что у меня все хотят ребенка! Но Петю критиковать нельзя.

Я притащила ему длинное зеленое пальто с пелериной и поясом фабрики «Сокол» – Акакий Акакиевич Башмачкин с ума бы сошел от радости, заполучив такое пальто.

– Шикарно на мне сидит! Почти как раз! – восхищался Даур. – Я так люблю новые вещи! А чье оно? Откуда у тебя? Расскажи мне историю этого пальто!

Я же только гладила в ответ его рукава утюгом – они были длинноваты, – молчала и таинственно улыбалась. Не хотелось говорить, что это пальто моего мужа Лёни, которое он купил сто лет назад, ни разу не надел и очень возмущался, когда я его уносила.

– Ты постоянно ищешь в жизни человека, – говорил он, – кому ты могла бы отдать все мои вещи.

– Это специальное пальто для лиц кавказской национальности, – объясняла я, – чтобы московским милиционерам, которые их шмонают, они казались новыми русскими.

– Сюда нужен шарф, – сказал Даур, любуясь собой в зеркало.

– Пожалуйста! – говорю я и достаю шарф из козьего пуха, провалявшийся у нас в сундуке не один десяток лет.

Он элегантно обмотал им шею.

– ^{>ПЕРЧАТКИ}! – царственно произнес он и, не оборачиваясь, протянул руку.

– Прошу! – И выдала ему вообще неизвестно какими судьбами попавшие ко мне кожаные перчатки, которые имели один только бог знает чьи очертанья руки с ужасно короткими толстенькими пальцами.