Перед глазами возбужденного юноши так ясно вставали живописные сцены того страшного дня, что он от волнения буквально забывал, как дышать. И только когда лёгкие вспыхивали невыносимым жаром, он судорожно вздрагивал и беззвучно глотал воздух ртом.

 «Мучнистые, рыхлые лица сослуживцев, блестящие антрацитом глаза. Серая морщинистая кожа… Голодные рты с щебёнкой острых зубов и пена… Везде жёлтая, мерцающая искрами чужой жизни, жижа: на траве, на кустах, на одежде солдат… Она как живая ползла по штанинам, заползая под брюки, под кожу, под плоть…»

 Как же больно смотреть на то, как у тебя на глазах с солдатами происходят разительные перемены. Ужасные метаморфозы искажают черты, превращая товарищей в жутких монстров. Как вообще это возможно?

 В наше время передовых технологий такой первобытный анахронизм… В душе просыпаются древние страхи перед монстрами под кроватью или в шкафу, или в огромной и чёрной пещере. Стоишь перед входом и не знаешь, что тебя ждёт. Смотришь на то, как впереди дышит тьма, а ледяные мурашки колючими стайками скачут по телу. А затем ты всей кожей, всем существом своим чувствуешь взгляд: тяжёлый, внимательный злобный – взгляд твари из бездны. Ноги слабеют, становятся ватными, и тебе уже не убежать.

 Максим тяжело задышал, с головой погрузившись в омут жутких фантазий. Безвольно упал в кресло и глухо завыл, прижав лоб к коленям и обхватив взмокшими ладонями бритую голову.

 Так и застал сына Михалыч. Жалкого, скрюченного и чертовски похожего на покойную мать. Сердце сурового вояки ёкнуло, пропустило удар и вновь упрямо забухало в рёбра.

 Михалыч склонился над поникшей фигуркой и лишь слегка коснулся плеча, как парень испуганно вздрогнул.

– Ну-ну, сын, не глаши, это я, – до чего же он нервный. – Вот, – он сунул сыну пакет в руки и отступил к окну. – Переодевайся, живее. Я всё обдумал. Сейчас пересменка на КПП. Надо успеть. А там, сам понимаешь, – Михалыч замялся.

– А как же ты, отец? Тебя же посадят! – искра разума вспыхнула в покрасневших глазах паренька. Только сейчас до него стал доходить весь ужас последствий его поведения.

– Не дури, Максимка, – нахмурился Михалыч. – Кому нужен старый побитый конь? А вот тебя могут и вовсе того… Это же тайна, понимаешь, сын? Государственная тайна. Мы с тобой и подписку давали о неразглашении, что, позабыл? А ты на весь свет… Эх, – махнул Михалыч рукой, – Зачем ты поднял в части шум? Шёл бы сразу ко мне. А теперь тебя ищут. С особистами не пошутишь. Уходить тебе надо, Максимка, и как следует прятаться, даже там, – метнул заблестевший солёной влагой взгляд отец поверх кедров и сосен, за ночной горизонт. Потупился виновато солдатик и торопливо стал стаскивать ненавистную форму с тщедушного тела.

***

 Улица встретила их ночной свежестью. Лишь едва ощущался привкус химии на губах, оседал на волосках в носу, поскрипывал на зубах сухим пеплом.

 Закутавшись в чёрный пуховик и натянув шапочку до самых глаз, Максим зябко ёжился, невольно стискивал челюсти, чтобы не дай бог громко не клацнули. Подоспевший апрель в тайге не спешил радовать своим благодатным теплом. Хотя снег уже растаял, и молодая травка нет-нет, да и тянула к солнышку свои изумрудные пёрышки, всё же по ночам ещё было довольно студёно.

 Михалыч в привычном военном бушлате и вовсе не чувствовал холода, его до костей пробирал страх за сына. В своей родной части сейчас он чувствовал себя чужаком, хитрым, преступным лазутчиком.

 Быстрыми короткими перебежками они добрались до КПП. Стараясь избежать столкновений с коллегами, Михалыч хмуро следил за периметром.