По правде говоря, я не знал даже ее настоящего имени. «Аури» было имя, которое я придумал для нее сам, но в душе я думал о ней как о своей маленькой лунной фейе.

Аури, как и всегда, кушала очень изящно. Она сидела выпрямившись и откусывала по маленькому кусочку. У нее была ложка, которой мы ели печеную тыкву, по очереди передавая ее друг другу.

– А лютню ты не принес, – сказала она после того, как мы поели.

– Сегодня мне нужно читать, – объяснил я. – Но скоро я ее принесу.

– Когда?

– Через шесть вечеров, считая с нынешнего, – сказал я. К тому времени я так или иначе сдам экзамен, и зубрить дальше будет бессмысленно.

Ее крошечное личико насупилось.

– Шесть дней – это до-олго, – сказала она. – Скоро – это завтра!

– Для камня шесть дней – это скоро, – возразил я.

– Вот и сыграй для камня через шесть дней, – ответила она. – А для меня сыграй завтра!

– Мне кажется, ты можешь шесть дней побыть камнем, – сказал я. – Это же лучше, чем салатом?

Она улыбнулась.

– Ну да, лучше.

После того как мы доели яблоко, Аури повела меня через Подсветье. Мы тихо миновали Киванье, в три прыжка преодолели Прыги и наконец оказались в Подолах, лабиринте тоннелей, где постоянно дул слабый, но ровный ветер. Наверное, я бы и сам нашел дорогу, но я предпочитал, чтобы меня провожала Аури. Она знала Подсветье, как лудильщик знает свои мешки.

Да, Вилем был прав. Меня изгнали из архивов. Однако я всегда имел склонность лезть именно туда, куда меня не пускают. Увы и ах.

Архивы представляли собой огромное каменное здание без окон. Но при этом находящимся внутри студентам требовалась вентиляция, чтобы дышать, а книгам – тем более. В слишком влажном воздухе книги сгниют и заплесневеют. В слишком сухом бумага и пергамент сделаются хрупкими и начнут рассыпаться.

У меня ушло немало времени на то, чтобы понять, откуда в архивы проникает свежий воздух. Но даже когда я нашел нужный тоннель, попасть в него оказалось не так просто. Нужно было ползти по кошмарно узкому проходу целую четверть часа, брюхом по грязному камню. Я держал в Подсветье смену одежды, и после десятка таких вылазок она оказалась изорвана в хлам, колени и локти стерлись начисто.

И тем не менее это была не такая уж высокая плата за доступ в архивы.

А вот если бы я попался, плата могла оказаться непомерно высокой. Исключение – это как минимум. Однако если бы я провалил экзамены и мне назначили плату в двадцать талантов, это было бы равносильно исключению. В общем, что совой об пень, что пнем об сову.

И тем не менее я не особенно тревожился, что меня поймают. Света в хранении не было, только те лампы, что носили при себе студенты и скрибы. Это означало, что в архивах царила вечная ночь, а ночью я всегда чувствовал себя увереннее всего.

Дни тянулись один за другим. Я работал в фактной, пока пальцы не немели, а потом читал в архивах, пока буквы перед глазами не начинали расплываться.

На пятый день экзаменов я наконец доделал свои трюмные лампы и сдал их в хранилище, надеясь, что их быстро удастся продать. Я хотел было взяться за вторую пару, но понял, что не сумею их закончить до того, как придет время платить за учебу.

Поэтому я принялся добывать деньги другими способами. Я отыграл у Анкера лишний вечер, заработал себе бесплатную выпивку и горсть мелочи от благодарных слушателей. Я работал в фактной, изготавливая всякую необходимую мелочовку вроде латунных шестеренок или стекла удвоенной прочности. Такой товар приобретала сама мастерская, платили за него немного, но хоть что-то.