– Кому – есть! Да тольки до меня письму идти боле месяца, не шибко-т пораспишешься!

– Да-а! – врастяжку промолвил Семён Евтеевич. – Дома ныньче справно. Снег кругом, чисто, любо-дорого поглядеть, весь народ на извозе. – Он передал ручку мехов стоявшему рядом старшему сыну хозяина кузни и огладил его рыжие, как у отца, лохматые волосы. – Работы, сколь не хочу… Деньжищу за зиму можно наковать… и на бурёнку хватит, тока байдыки не бей… Выбрал, што ль, молоток? – Семён Евтеевич подхватил щипцами из малого тигля наполовину красную, а на конце уже белую железную полосу и устроил её на наковальне: – Готов?

Он стал тюкать по полосе маленьким молоточком, и Кешка бухал туда большим молотком: белый конец полосы стал краснеть и под ударами Кешкиного молотка плющиться. Били минуту, пока полоса не остыла. В какой-то момент в кузню вошёл седельник, молча бросил исправленное оголовье и так же молча вышел. Кешка и Семён Евтеевич переглянулись. Когда полоса остыла и Семён Евтеевич положил её в тигель, Кешка кивнул в ту сторону, откуда пришёл и куда ушёл седельник.

– Из дому ничё хорошего. – Семён Евтеевич положил молоток, забрал ручку мехов у мальчишки и стал быстро надувать жар. – Баба у него с катушек съехала вроде. С братом евоным, бобылём, снюхалась, и совсем писем не стало, и земляков ни одного, штоб новостями-то переслаться.

– А он с откудова?

– Откуда-то с севера, из рыбных мест… Архангельск, што ли… – Семён Евтеевич передал ручку мехов жидёнку, взял из высокой кадушки длинную то ли кочергу, то ли ложку и стал тыкать ею в другом тигле, большом.

– Ты как чертей тута варишь или жаришь, – сказал Кешка.

– А и варю, а можа, и жарю, на кузне, хе-хе, как без чертей? – Семён Евтеевич ухмыльнулся на Кешку и подмигнул сынишке хозяина кузницы.

– Тьфу на тебя, свят, свят. – Кешка перекрестился.

– Чё-та ты рано крестишься, чай не обедня, или сильно набожный?

– А как тута не быть набожным, коли кругом поляки да жиды?

– Поляки, как и мы, хрестьяне, а жиды, чем тебе жиды не угодили? Слышишь, как твоя Красотка копытом бьёт, кто сработал, не жид ли?

– А они…

– А што они?

– …Христа нашего убили! Так отец Василий сказывал!

– Перво-наперво они убили своего Исуса Ёсича, он был такой же жид, как и они, как Сашка-кузнец, а по-ихнему Сруль… и тока потом, када Христос вознёсся, он и стал нашим, а так он – как есть – Царь Иудейский. Иль ты на Святом распятьи букв не разобрал? Грамотей же твой отец Василий!

Кешка готов был обидеться:

– Грешно говоришь, да ишо в святой праздник!

– Ладно, святые те, кто на кресте, а нам с тобой ишо знаешь, скока каши пополам с грехами хлебать придётся? – Семён Евтеевич снова отдал ручку мальчишке и ухватил клещами раскалившуюся полосу.

Адъютант Щербаков подал командиру полка полковнику Розену телеграмму, Розен прочитал её и обратился к адъютанту:

– Николай Николаевич, разошлите вестовых, чтобы всех офицеров не мешкая сюда, через час нам должны подать эшелоны.

Щербаков козырнул и повернулся к двери.

– Вяземского в первую очередь! – вдогонку ему сказал Розен, и адъютант вышел.

«Черт побери, что же это делается? – думал полковник. – Только-только стало прибывать пополнение, ещё не обмундировано и не хватает винтовок, и так далее, и так далее, и так далее…» Он бросил телеграмму на стол и стал ходить по большой светлой зале, которая ещё в мирное время много лет была офицерским собранием 2-й полевой артиллерийской бригады Варшавского округа. Он подошёл к портрету императора во весь рост, постоял и пошёл к окну, в голове всплыла песня, и он стал напевать её вполголоса: