На этих словах Афра распахнула глаза, а на лице отразился неподдельный испуг. Представив, что может потерять меня, представив мое мертвое тело, она затрепетала. Встала и на ощупь прошла по коридору. Я шел следом, затаив дыхание. Афра легла на кровать и закрыла глаза. Я уговаривал ее, но она лежала там, как дохлая кошка, – в своей черной абайе и черном хиджабе, с каменным лицом, к которому я теперь испытывал отвращение.

Я сел на кровать Сами и уставился в окно, глядя на серое небо с металлическим оттенком, на котором не было птиц. Так я просидел весь день и вечер, пока меня не поглотила темнота. Я вспомнил, как отправлялись рабочие пчелы на поиски новых цветов и нектара, а потом возвращались, передавая информацию другим. Пчела трясла тельцем – ее танец в сотах сообщал остальным направление, в котором искать цветы, по отношению к солнцу. Жаль, что никто не мог направить подобным образом меня, подсказать, что делать и куда идти. Я был страшно одинок.

Около полуночи я лег рядом с Афрой. Она не шелохнулась. Под моей подушкой лежало письмо и фотография. Проснувшись среди ночи, я понял, что Афра повернулась ко мне лицом и шепотом зовет меня.

– Что? – произнес я.

– Слушай.

Из передней части дома донесся звук шагов, мужские голоса, потом громкий гортанный смех.

– Что они делают? – спросила Афра.

Я выбрался из кровати и тихо обошел ее, взял жену за руку, помогая ей подняться, и отвел через черный выход в сад. Афра последовала без вопросов или промедления. Я постучал ногой по земле, ища металлическую крышку, затем отодвинул люк и помог Афре сесть рядом с отверстием, свесив туда ноги. Я забрался первым, спустил ее. Затем задвинул люк над нашими головами.

Мы стояли в воде, полной ящериц и насекомых, которые здесь обосновались. Я вырыл эту землянку в прошлом году. Афра обхватила меня руками и уткнулась лицом в мою шею. Мы сидели в темноте, оба ослепшие, в этой могиле на двоих. В глубокой тишине раздавался лишь звук дыхания. Возможно, Афра была права и нам стоило умереть именно так, чтобы никому не пришлось забирать наши тела. У левого уха шевельнулось какое-то насекомое. Вверху, над нашими головами, все крушилось, ломалось, летало. Должно быть, те мужчины уже вошли в дом. Я почувствовал, как жена задрожала.

– Афра, знаешь что? – сказал я.

– Что?

– Мне нужно пукнуть.

Спустя секунду Афра рассмеялась, повиснув на моей шее. Не могла остановиться. Смех ее был тихим, но тряслось все тело. Я обнял жену крепче, думая, что на свете нет ничего прекраснее этого смеха. Но я не сразу понял, в какой момент Афра заплакала, пока не почувствовал на шее слезы. Дыхание ее замедлилось, и она уснула, словно в этой черной землянке чувствовала себя в безопасности. Внутренняя темнота Афры столкнулась с внешней.

На какое-то время я тоже ослеп. Затем в сознании расцвели воспоминания, яркие, как сны. Наша жизнь до войны. Афра, одетая в зеленое платье, держит за руку Сами: он только научился ходить и теперь ковыляет рядом с матерью, показывая на самолет, пересекающий ясное голубое небо. Помню, мы куда-то ездили.

Стояло лето, жена шла впереди со своими сестрами. Ола была в желтом платье. Зайна – в розовом. Афра, как всегда, размашисто жестикулировала. Сестры разом сказали ей «нет», отвечая на какой-то вопрос. Рядом со мной шел мужчина, мой дядя. Я видел его трость, слышал, как та постукивает по бетону. Он рассказывал мне о работе: у него было свое кафе в старом районе Дамаска, а теперь он хотел выйти на пенсию, но сын не желал наследовать дело – «ленивый, неблагодарный мальчишка, который женился ради богатства на обезьяне, богатство ушло, а обезьяна осталась обезьяной…». В тот момент Афра посадила Сами себе на бедро, обернулась и улыбнулась мне. Ее глаза поймали луч света, превратившись в воду. Затем все померкло. Где сейчас все эти люди?