Меня эти ожидания возбуждали не так сильно, как других спецкурсантов. В прошлой жизни мне довелось совершить несколько прыжков, а так же приобщиться к банджи-джа́мпингу (прыжки с большой высоты с прицепленным к ногам эластичным тяжем), и я не с таким трепетом, как остальные, ожидал поездки в Харьков, где в городском парке отдыха уже год, как действовала парашютная вышка.

Собака издала горловое рычание. Верхняя губа при этом вздёрнулась, обнажая здоровенные жёлтые клыки, уши прижались к голове, зрачки, превратились в чёрные точки-колодцы на жёлтом фоне радужки. Тёмно-рыжая шерсть на холке поднялась дыбом, предупреждая: «ещё шаг – и брошусь, вцеплюсь, запущу зубы в тёплое, живое, пульсирующее…»

Человек предупреждениям не внял – как словно и не заметил взгляда зверя, немигающе, прямо уставленного ему в глаза. Он словно и не видел ничего – смотрел и сквозь собаку, и сквозь стену позади неё. Шаг, ещё шаг, ещё полшага… Правая рука вытянута вперёд, пальцы чуть согнуты и дрожат, но не от страха, а от сумасшедшего внутреннего напряжения.

Рычание переходит в горловой рокот и вдруг сразу, без перерыва – в жалобный скулёж. Собака припала к земле на полусогнутых лапах, выгнув спину, повернувшись к подступающему человеку боком. Хвост её, только что вытянутый назад, как палка, и подрагивающий в свирепом ожидании схватки, исчез, скрылся, прижатый на всю длину к брюху. Ещё миг – и зверь забьётся в истерике, пытаясь проскрести когтями дощатую стену, лишь бы исчезнуть убежать, скрыться от ужаса, противостоять которому не хватает никаких собачьих сил. Из стоящего в стороне проволочного вольера, в котором дожидаются своего часа другие представители хвостатого племени, несётся протяжный многоголосый вой. Псы не могут видеть угодившего в беду собрата, барьер отгорожен от площадки низким заборчиком, но отлично чуют его страх и, как могут, выражают сочувствие. А может, незримые эманации, распространяемые «актором» (так с некоторых пор называют спецкурсантов, упражняющихся в «паранормальных способностях») дотягиваются и до них?

– Достаточно! – командует инструктор, и Марк с облегчением делает шаг назад. Рука опущена, пальцы то сжимаются, то разжимаются в кулак, пелена на глазах, сквозь которую он пытался смотреть неведомо куда, спала, словно и не было её вовсе.

– Уведите пса, пока он не взбесился! – распоряжается инструктор. Марк отходит к скамейке, садится рядом со мной. Лоб у него весь покрыт крупными каплями пота.

– Будешь?

Он благодарно кивнул, вытер яблоко о рукав и вгрызся в румяный бок. Пальцы у него снова дрожат – но уже не от напряжения, а от обычной усталости.

– Отлично, Марк, делаешь успехи! – инструктор, тридцатилетний мужчина с красными глазами и бледной кожей природного альбиноса подошёл и встал перед нами. Ты как, в силах попробовать ещё раз? Сразу с двумя – потянешь?

Марк кивнул. Он вообще редко отказывается, подумал я, даже когда вымотан до последней крайности. А инструктор-альбинос и рад стараться, ему дай волю, он и собак доведёт до бешенства, и Марка загоняет, как цуцика…

– Может, лучше завтра, Вениамин Палыч? Я знаю Марка, он весь выложился, сегодня уже проку не будет.

К моим словам здесь прислушиваются, поэтому инструктор задумывается, потом кивает.

– Ладно, ступайте, отдыхайте. Только завтра чтоб как штык, сразу после обеда. Договорились?

– Не выйдет. – отвечаю. – Завтра у меня весь график расписан, поминутно, и Марка в нём нет.

Я наглею, и вполне это осознаю. Потому как могу, хочу, и даже право имею: как же, я ведь тут единственный и неповторимый, в отличие и от собак, и от инструкторов, и даже от самих акторов. И верно, и правильно: их-то много, (ну ладно, не очень, всего-то четверо), а я весь из себя уникальный, единственный и неповторимый, что бы не говорил там товарищ Сталин насчёт «незаменимых у нас нет». Или он это только потом скажет? Не помню, да и неважно это…