– Очень интересно. Могу ли я взглянуть на вашу печатную машинку, если, конечно, позволите.

– Нет.

– Почему? – сделал удивленный вид Фредерик.

– Потому что вы сейчас находитесь в клинике для душевнобольных, доктор.

Наступила странная и неловкая пауза.

– Вы вчера перед моим уходом сказали, что я не уделил должного времени вашему миру. Я готов изучить ваш мир сейчас, Ричард. Расскажите мне, как выглядит кафе «Хобот альбатроса»…

– Оно совсем не выделяется среди других уличных кафе. Несколько столиков, если хотите, я могу даже подсчитать для вас их точное количество в этом кафе. Один. Два. Пять… Восемь, если считать вместе с моим. Итак, восемь столиков, все заняты, если бы вы захотели побывать вместе со мной в этом кафе, так вам, доктор Браун, попросту не хватило бы места. Я занял одиночный столик в самом отдаленном углу этого заведения, здесь достаточно уединенно, если не брать в расчет итальянца, сидящего недалеко от меня, он много курит, и весь дым идет мне в лицо. Мимо проходят люди и разговаривают на разных языках, чаще всего я слышу итальянскую речь, много также французов, греков и арабов. Вот слышу еще сербский, но понимаю плохо, я удовлетворительно владею только пятью языками, хотя знаком практически со всеми, но это не важно, доктор. Я писатель, и моей образованности не стоит удивляться.

– Что вы себе заказали, Ричард?

– Несколько минут назад я допил кофе с виски.

– Как кофе?

– Неплох. Бывает лучше и хуже, как и с людьми. Виски слишком слабый, разбавленный, а впрочем, это Рим. Я стучу клавишами своей машинки достаточно громко, но не привлекаю посторонних взглядов. Знаете почему, доктор?

– Потому что на улице слишком шумно.

– Правильно. Никому нет дела до меня, внешность у меня незапоминающаяся, и мое лицо вряд ли кто вспомнит в этом городе.

– Опишите себя. Как вы выглядите, сколько вам лет, какая одежда сейчас на вас.

Это уже была не простая беседа, а настоящий сеанс психотерапии. Фредерик погружался в глубины души пациента, лежавшего перед ним.

– Мне восемьдесят лет. Мои волосы – белые, мои брови – тоже белые и густые, у меня белые даже глаза. Мои руки дрожат не так сильно, как у Гарри, пальцы уверенно стучат по знакомым клавишам. Я пишу пьесу «Родимое пятно». Меня вдохновляет не Рим, нет, меня вдохновляет молодая особа в красивом платье с родимым пятном на оголенной шее, итальянка лет двадцати. Она сидит в середине кафе за столиком рядом с каким-то неуместным типом, итальянцем, плохо одетым. Конечно же, красит мужчину не одежда, но женщина всегда обращает внимание на то, дорого мужчина одет или нет. Так вот, я страдаю провалами в памяти, у меня обнаружена болезнь Альцгеймера, да, это не раковая опухоль, доктор, но доставляет немало неудобств. Вот ты сидишь, отдыхаешь в кафе и пьешь кофе. А когда ставишь чашку на стол, то забываешь, где ты и почему у тебя такие морщинистые руки, почему они в коричневых пятнах и что это за суета вокруг тебя, что за город такой, в котором температура воздуха выше тридцати и где задыхаешься, даже сидя в тени.

– Когда у вас обнаружили болезнь Альцгеймера?

– Не помню когда.

– Вы мне врете сейчас?

– Нет.

– Вы пишете пьесу о женщине, она ведь пустышка, дешевка. Согласны?

– Согласен. Но объясните, прошу вас, с чего вы сделали такой вывод, доктор.

– Все просто. В вас давно угасла сексуальная энергия, двигатель вашего душевного подъема…

Ричард Ло его оборвал.

– Порыва… Не «подъема». Ваша фраза слишком пошло звучит и все портит.

– Пусть будет «порыва». Я не против.

– Да, порыв слаб, и мои чувства туманны, но ведь пальцы помнят, какие на ощупь родимые пятна у женщин, тело, возможно, помнит…