-- Милли, -- заинтересовалась я, – а ты откуда знаешь про лицензии?

-- А на корабле еще господин Ибран с господином Мулсом ругались из за этого вот самого слова… Как это ты сказала – лин-цен-зия, что ли? Тот и говорит, что надобно всех туточки продать и в Вольнорк не идтить – толку не будет, а тот и отвечает…

Разбираться, кто из них что конкретно говорил, я не стала. А вот интересно, почему вдруг перестали лицензии на каперство выдавать? Увы, этого Милли не знала. Впрочем, ее это и не заботило. Она обсуждала с Барб, какие у нее шансы на замужество – приданое-то все у пиратов осталось.

-- А уж я-то копила как! Да все такое добренькое! И бельишко было, и подушки пуховые. И деньга на одеяло отложена была! Цельный ведь сундук пропал! – в ее голосе послышались слезливые нотки.

Барб только вздохнула, жалея неудачницу, и погладила ее по плечу. Хотя, сами мы с Барб находились в таком же точно положении. За тканью послышался шум и покрывало с нас неожиданно сбросили. Не совсем, а так, чтобы выглянуть можно было.

-- Вот, бабоньки, разбирайте. Это вам хозяева прислали…

Мы высунулись на свет, щурясь. Один из солдат, тот, что ушел с бароном, кинул на сено плотный сверток. Барб внимательно посмотрела, аккуратно развязала веревочку и развернула три плаща. Два тяжелые, грубые, полотняные, а один получше и помягче: из плотной буроватой шерсти.

-- Милок, а кому какой брать-то?

Солдат, молодой мужик лет тридцати, с виду добродушный и простоватый, пожал плечами:

-- Откель мне знать? Велено отнести, вот я и того…

Милли подхватила шерстяной плащ и накинула на себя со словами:

-- Не зря же господин мне подмигивал! Счастье-то какое, к этакому в дом попасть!

Мы с Барб переглянулись и молча взяли оставшиеся. Они не такие теплые, ткань жесткая, да и весом сильно больше, но это всяко лучше, чем просто мерзнуть. Думая о предстоящей зиме я пригорюнилась – в таком на улицу выходить трудно будет. И холодноват он, да и не слишком удобен – этакая накидка-палатка со шнурком на шее.

Заметив мое настроение, Барб немного поколебалась, а потом, увидев, что Милли любезничает с солдатом, и они отошли к другой повозке, поманила меня рукой, приложив палец к губам. Медленно и неуклюже она распутала тяжелый веревочный узел на своем одеяле и, чуть отогнув край, показала мне…

Я, сперва, даже не поняла, что это такое – какие-то разноцветные тряпки. Клок бархата с кружевом, еще торчит что-то ярко-синее и, кажется, шелковое. Барб между тем торопливо завязывала узел снова.

-- Вот, ягодка моя, как до места доберемся – так и приоденем тебя. Там и шерстяное есть, хорошенькое такое! – лукаво улыбаясь, она смотрела на меня и, снова прижав палец к губам, жестом требовала молчания.

И тут до меня, наконец-то, дошло! В одеяло она завернула то, что смогла стащить из сундуков! Осуждать я ее точно не стану: не воровство это. Нам эти одежки точно нужнее, чем пиратам и грабителям. А ведь как она беспокоится обо мне! Про себя - ту, что лишилась всего заработанного на службе у барона, даже не заикнулась, «…так и приоденем тебя».

Я благодарно сжала ее теплую пухлую руку.

-- Лапки-то у тебя стынут, ягодка. Давай-ка вона в телегу, да и сверху укроемся: намерзлися сегодня. Не дай осспади, простынешь еще, – чуть ворчливо добавила Барб.

Мы залезли в телегу и сверху накинули на себя покрывало. Так было гораздо веселее, можно хоть окрестности осмотреть. Барб тихонечко ободряла меня:

– А хозяин нам достался не такой и худой. Не смотри, что хмурый весь из себя, а добрый: я как слезу-то пустила, так и сдался! Знавала я таких. Сверху навроде как суровые да строгие, ан нет, веревки из них вить можно. А бывает и наоборот – весь ласковый, а унутре в ём только злобность одна и есть. Ничего, ягодка моя, ничего... – она перекрестилась. -- Осподь милостив.