Неприятное чувство в груди не исчезло.

И значит, не сквозняки были ему причиной.

- Рассказывать… рассказать-то я расскажу, да только показать – оно всяк быстрей.

И на одеяло упал характерного вида бумажный конверт.

- Аккурат с утреца и вызвали-с… только-только тебя, мил друг, откачал, умыться не успел даже, а тут, нате, пожалте, Аврелий Яковлевич, на место преступления, долг свой обществу, значит, отдать…

Пальцы все еще слушались плохо, и Себастьян несколько раз сжал и разжал кулаки.

Конверт был жестким, из шершавой плотной бумаги с острыми уголками, о которые в прежние времена ему случалось и пальцы резать. В левом углу виднелась лиловая печать полицейского управления. В правом – красная полоса предупреждением, что содержимое сего конверта является государственной тайной, а потому доступно не каждому.

Себастьян провел по полосе большим пальцем и поморщился, обычная процедура ныне показалась на диво болезненной. И кожа на пальце покраснела, вспухла волдырем.

- Это нормально? – он продемонстрировал палец Аврелию Яковлевичу, который лишь плечами пожал да заметил философски:

- А что в нынешнем-то мире нормально?

Из конверта выпал пяток снимков. Видно, делали в спешке, по особому распоряжению… и получились снимки вроде бы и четкими, да в то же время какими-то ненастоящими, что ли?

Не снимки – картинки из театра теней.

Глухой проулок. И кирпичная стена, получившаяся на редкость выразительно. А вот край вывески на этой стене размыт, и сколь Себастьян ни вглядывался, букв не различил.

- Переулок Сапожников, - подсказал Аврелий Яковлевич, вытаскивая очередную цигаретку. Эту он покатал в пальцах, разбивая комки табака. Дунул. Прикусил белую бумагу, вздохнул. – Спокойное местечко… мирное…

Не столь мирное, как Бяла улица, но все же…

Себастьяну доводилось бывать в этом переулке, и он с неудовольствием отметил, что мог бы и сам узнать, без подсказки. По кирпичу, темно-красному, особого винного колера, который встречался лишь на старых улочках Познаньска. По характерному фонарному столбу с желтою табличкой, где выгравировано было имя благодетеля, сей столб поставил, по камням мостовой, круглым, аккуратным.

По витрине на втором снимке.

И флюгере-сапоге на третьем…

Впрочем, ныне его интересовала вовсе не мостовая, и даже не флюгер, каковыми местные сапожники донельзя гордились, сказывая, что будто бы делали эти флюгера в незапамятные времена, по особому разрешению…

Женщина сидела. Пожалуй, на первый взгляд могло показаться, что ей, уже немолодой, стало дурно, вот она и присела прямо в лужу.

Дождей в Познаньске уже недели две как не было. И все мало-мальски приличные лужи высохли. Толька эта, темная, черная почти, появилась не так давно.

И в ней отражалась бляха луны.

Себастьян сглотнул, сдерживая тошноту. Ему случалось повидать всякого. Вспомнился вдруг утопленник, которого месяц тому выудили, а с ним – и ведра два раков, которых санитары разобрали… съедят и не побрезгуют.

Еще шутили, что так оно в природе положено, сначала раки едят человека, а опосля наоборот…

…или та старушка, которая кошек держала, а после померла, сердце прихватило… и нашли ее только на третий день…

…или одержимая, своих детей зарубившая…

Нет, случалось повидать всякого, а потому Себастьян и сам не понял, отчего эта картина, почти мирная, почти пристойная, вызывала в нем столь неоднозначную реакцию.

И он поспешил взять другой снимок.

Лицо крупным планом.

Искаженное страхом, и еще, пожалуй, болью.

Разодранная шея… и не просто разодранная, гортань вырвали…

Живот-дыра. Змеи кишок, стыдливо прикрытые подолом длинной черной юбки.