Народу на пристани было немного – все больше портовые рабочие да приказчики со складов. Праздной публики, характерной для российских пристаней, глазеющей часами на беготню и возню на причалах, здесь совсем не наблюдалось.

Едва струги ошвартовались, нам бросили сходни, и мы с Иваном Георгиевичем поднялись на пристань. Встречал нас господин Пичугин, референт профессора Миллера – худой и нескладный человек, лет двадцати пяти. Он постоянно шмыгал носом, конфузился от этого и краснел, как девица на выданье.

– С благополучным прибытием, господа! – вымученно улыбнулся референт и сделал приглашающий жест. – Прошу вас следовать за мной. Ваши вещи и прочий багаж разгрузят и доставят на место.

– Питер, – обратился господин Гмелин к поднявшемуся следом за нами Горланову, – проследите, чтобы тут все было в порядке, а затем присоединяйтесь к нам в трактире господина Басаргина.

– Будет сделано, Иван Георгиевич, не волнуйтесь, – солидно ответил Горланов и обернулся на подошедших грузчиков: – А ну, пошевеливайтесь, братцы! Каждому – по пятаку серебром, ежели уложитесь за час!..

Гостиниц, равно как и постоялых дворов, в Томске не оказалось, что повергло господина Гмелина в настоящее уныние. Пичугин привез нас на постой в дом купца третьей гильдии Свининникова. Сам хозяин вышел встречать «столичных» ученых гостей, без конца повторяя, какая это для него честь.

– Еще бы! – шепнул мне Пичугин. – Он потом целый год будет всем рассказывать, как его в Академию приглашали, а он, вишь ли, скромно отказался!..

В доме купца, однако, все было пристойно: светлые комнаты, чистое белье, скромная прислуга. Нам сразу была предложена баня, но господин Гмелин отказался, сославшись на занятость, и уехал на извозчике к господину Миллеру, который поселился в личном гостевом домике купца второй гильдии Бахметьева. Я же дождался Горланова, и мы прекрасно попарились, с наслаждением отлупив друг друга вениками. А в довершение – розовые и счастливые – получили от дворовой девки Анюты по кружке отличного клюквенного квасу.

Впервые за много дней я лег в настоящую постель с простынями и пуховым одеялом! Сон навалился мгновенно, и я так и не услышал, как вернулся Иван Георгиевич…

А наутро начались сюрпризы. Первым оказался мешок покойного Торопчина. Мне его отдал Горланов, когда приехал на постой, но сил на разбор вещей почившего друга и соратника у меня не хватило.

Зато сегодня сразу после плотного завтрака я решил покончить с этой весьма неприятной, по-моему, процедурой. Сначала на свет был извлечен дневник Семена – толстая тетрадь в кожаном переплете, исписанная крупным, размашистым почерком. Но я лишь бегло просмотрел записи, отслеживая даты, и убедился, что мы с Торопчиным вели дневники параллельно, то есть делали пометки примерно в одно и то же время. Следовательно, можно было предположить, что и писали мы об одном и том же. Хотя кто знает…

Я решил все же отложить чтение на потом и занялся остальным содержимым. Так на свет появился охотничий нож в деревянном чехле, расписанном какими-то значками красной краской, и я вспомнил, что его подарил Семену кыпчак из стойбища где-то на Иртыше.

Затем я извлек из мешка большую берестяную коробку с наклеенной надписью по-латыни «Энтомография». В коробке хранилась коллекция собранных за время нашего путешествия насекомых. По-моему, Семен сделал как минимум десяток открытий для Академии. Во всяком случае, я таких бабочек и жуков никогда не видел ни живьем, ни на рисунках.

Наконец на самом дне мешка моя рука неожиданно наткнулась на сверток из парусины. Я уставился на него, не в силах заставить себя развязать тесемки. Почему-то в глубине души я точно знал, что там находится, но не мог поверить, что это так.