– Вы, простите, как здесь? – учтиво осведомился он. Таить нам было нечего, и мы поведали ему о нашей выходке.

Это было совсем недавно, но мне казалось, что уже по меньшей мере год сижу я в этом темном коридоре, смотрю на дверь начальника и разглядываю лицо его адъютанта.

– …если в Тифлис, то ничего, а вот на линии худо, – донесся до меня его неокрепший голос, – скучно, господа, скука смертельная, да и постреливают. Зато отличиться есть возможность. Теперь ведь экспедиций до весны не будет, – он посмотрел в окно, как бы призывая в свидетели зиму.

– Да, впрочем, долго здесь не задержитесь. Если будете ранены, так выйдет прощение.

– А ежели убиты? – улыбнулся Неврев.

Прапорщик Зверев развел руками.

– Вот был у нас здесь один офицер, за дуэль, что ли, за какую-то был сюда направлен. Тоже из столицы, гвардеец, навез с собою добра две повозки, да еще и повара. А когда сюда прибыл, тут уж его приказ о помиловании дожидается. Он поругался – и обратно на следующий день. Обойдется, господа, обойдется. У нас здесь очень много сосланных и разжалованных. За проступки-с, – как-то странно пояснил он. – А, однако, имеются и по государственным делам. В Пятигорске в линейном батальоне служит, кстати, множество поляков. Частью сразу после бунта присланы, частью из Сибири переведены. Да-с, – вздохнул он, – поляков у нас немало.

Я знал наверное, что кроме поляков, которые после 1831 года пополнили пехотные роты нашей теплой Сибири, здесь можно было встретить прикосновенных еще к делу четырнадцатого декабря. Мне чрезвычайно хотелось взглянуть на этих людей, которых, если говорить строго, в обществе почитали скорее за неудачников, чем держали за злодеев. Впоследствии я пристально вглядывался в солдат, пытаясь угадать, которая шинель могла бы принадлежать участнику столь громких событий.

– Скажите, – обратился Неврев к нашему новому знакомому, – где нынче Марлинский?

– Не могу точно сказать, – улыбнулся Зверев застенчиво.

Тут дверь открылась, и сам Севастьянов запросто пригласил нас войти. Его стол был расчищен от папок и бумаг и покрыт строгой однотонной скатертью.

– Присаживайтесь, господа, – предложил он.

Мы робко присели, каждую секунду ожидая своего приговора. На столе тем временем появился скверно вычищенный самовар и стаканы с толстыми стенками, которые доставил солдат в расстегнутой шинели. Севастьянов, казалось, не обратил на это обстоятельство ни малейшего внимания.

– Который там час? – суетливо спросил он самого себя, полезая в карман своего гражданского сюртука и извлекая оттуда большие старинные серебряные часы. – Так, так, в исходе седьмой. Василий Петрович, – крикнул он в коридор.

На пороге появился прапорщик Зверев.

– Что́ это никто нейдет? – спросил генерал.

– Ума не приложу, ваше превосходительство, – бойко отвечал тот и снова покраснел.

– Ну хорошо, проси без доклада, как придут.

Зверев исчез.

– Господа, – обратился Севастьянов к нам, – мне предписано поступить с вами по своему усмотрению. – Он вопросительно посмотрел на нас.

– До весны нет смысла прикомандировывать, господа, – объявил он свое решение, – останетесь, поэтому, здесь до поры. Для поручений – вот так. А поручений у меня много.

Честно говоря, услышав такой приказ, мы толком не знали, печалиться следует нам или радоваться надлежит. Возможно, Севастьянов уловил в нас некоторое смущение и растерянность, потому что поспешно сказал:

– Успеете еще настреляться, уверяю вас. На тот свет никогда не поздно.

– Так точно, ваше превосходительство, – отвечали мы в один голос.