Да уж, луна смеется. Хохочет в февральском московском небе, дразнит меня.

Я не знаю, где я. Не знаю, какой сейчас день.

Сколько дней можно продержаться без денег?

Сколько лет можно прожить без денег? Без денег и без славы.

Мореухов протянул десятилетие. Он разменял свою московскую известность на славу настоящего андерграундного художника. Редкие выставки в тропаревском лесу. Кантри-стиль. Рабин, Рухин, Глезер и прочие нонконформисты, сраные шестидесятники. В прекрасном новом постсоветском мире сам Мореухов был за автора, бульдозер и оперотряд: пьяный рвал холсты и пытался заехать по морде поклонникам. Его славу это укрепило, но зрителей распугало: последние пять лет слава существовала сама по себе, ничем не подкрепленная: ни выставок, ни новых работ, ни упоминаний в прессе или, смешно сказать, в интернете.

При такой славе деньги не нужны. Всегда можно перехватить у Димона или у Виталика, на худой конец скачать что-нибудь из книг, альбомов или ненужных вещей, случайно оставшихся в квартире.

Кому нечего терять, тот ничего не боится.

Кстати, женщины любят бесстрашных. А если тебя любят женщины, зачем тебе деньги?

Мореухов стоит в полутьме февральских сумерек, издалека смотрит на ярко освещенную витрину «Перекрестка», дрожит и еле слышно хихикает. Даже не хихикает, а с присвистом выпускает воздух сквозь сжатые зубы.

Вроде добрался до родного юго-запада, только затем свернул не туда – и вот опять в незнакомых местах, на обочине парковки, подальше от света витрин.

Куда идти – непонятно.

Хорошо бы снять какую-нибудь прошмандовку, думает Мореухов, зависнуть у нее, трахнуть и взять денег на такси. Вызвать машину, сказать адрес, поехать домой.

Мореухову кажется, если он доберется до дома – все будет хорошо. Он сможет остановиться. На этот раз его минует мутная придонная вода, скользкие руки, цепкие клешни.

Где мой дом? – спрашивает себя Мореухов. Где мое прошлое? Любовь мамы и папы, тайна дедовой смерти, загадка семейной судьбы. Надо идти, надо вернуться назад, добраться домой.

Где мой дом, где мой рассудок?

Если я выживу на этот раз, говорит себе Мореухов, я разберусь со всем, я все вспомню, я обо всем узнаю. Я расспрошу маму, встречусь с Никитой, поговорю с его – моим? – отцом.

Только бы добраться до дома.

У него нет денег, он не знает, где он, не знает, куда идти.

В свете витрины – черный силуэт. Девушка вытаскивает пакеты из тележки, убирает в багажник. Подойти, улыбнуться, предложить помочь. Ни слова про деньги, просто предложить погулять, напроситься в гости.

Она согласится как пить дать.

Молодая красивая богатая блондинка в короткой дубленке и высоких сапогах пойдет гулять с оборванным алкашом, у которого тремор конечностей и синяк под глазом.

Подарок от ментов, бросивших его подыхать в сугробе.

Разжалобил-таки на свою голову. Был бы уже дома.

Но как я им сказал, а? Они охуели просто.

Умею я все-таки говорить с людьми, знаю, наверное, какой-то секрет.

Впрочем, нет тут никакого секрета. Просто тогда был правильный градус опьянения. Тот самый, когда весь мир ложится под ноги, стелется мокрой февральской наледью, разбрызгивается талой водой из луж, зеленеет травой, шелестит желто-красными листьями.

В такие минуты – все для тебя. Каждая синеватая тень на снегу, каждый солнечный луч хмурым днем, каждая встречная длинноногая красотка.

В такие минуты Бог любуется мной, говорил Мореухов.

В такие минуты он не понимал, как люди живут в этом городе трезвыми.

Честно говоря, он вообще этого не понимал.

Поначалу опьянение дарило Мореухову необычайную легкость. Редкая девушка могла устоять – но потом накатывала волна