Неприятно. Очень депрессивная картина.

– Я в «Пушкине», – говорит Никита, – возьми лучше такси.

– Ну ладно. Тогда я еще посижу.

Может, поехать теперь к Даше? Впрочем, нет. Надо держать дистанцию. Надо показать: он – взрослый человек, у него своя жизнь, бизнес, семья. Полсотни звонков, рехнуться можно!

Вкус дешевого серебра во рту, влажные, скользящие под пальцами плечи, сережка в левой брови, слабый стон, крупная дрожь, рвущийся наружу гул…

Я не хочу одна, я не хочу ни с кем другим, приезжай ко мне.

Я, наверное, тоже не хочу ни с кем другим.

Но не поеду. Ни сегодня, ни в четверг. Сама же сказала – четверга не будет.

Вот и не будет. Пора кончать с этой историей.

Еще два неотвеченных звонка.

Ноль часов сорок три минуты. Маша выходит из ванной, Никита в кровати смотрит альбом с видами Индии.

– Как прошел день? – спрашивает она.

– Совсем вымотался, – отвечает Никита, – устал, сил нет.

Они засыпают. Перед сном Никита вспоминает Дашу – утреннюю, еще не проснувшуюся, теплую, сладкую, пахнущую сном и постелью. Нет, все-таки еще разок – можно. Напоследок, пока не затянуло. Она вроде говорила – в четверг?

Это даже мило: не хочу одна, не хочу с другим, приезжай, приезжай.

Конец света, в самом деле.

Засыпая, Никита протягивает руку и сжимает Машину ладонь.

Если этой ночью все и вправду закончится, пусть Маша знает: он рядом.

Никита засыпает, держа меня за руку.

У него красивая кисть. Сильные пальцы, овальные гладкие ногти, выступающие сухожилия. Светлые волоски, почти незаметные, но жесткие на ощупь.

Он спит, держа меня за руку, а я никак не могу уснуть.

Мне страшно засыпать. Будто входишь в холодную воду, медленно погружаешься, ныряешь с головой, не зная, что увидишь на дне.

Тем крымским летом я ныряла одна, Никита смотрел с берега. Только потом сознался: боится плавать.

Я не боялась ничего. Мне было двадцать девять лет. Никогда прежде я не была так красива, как тем летом.

И никогда уже не буду.

Время выжало меня, будто стираное белье, кинуло на просушку, будто мятую тряпку. Когда-то я думала: время не щадит никого, но теперь знаю – это не так.

Время изменяет всех, но мужчинам идут залысины, неторопливость походки, основательность фигуры. Во всяком случае – Никите. А до других, если честно, мне давно нет дела.

Его руки почти не меняются. Разве что семь лет назад появилось обручальное кольцо рядом со старым, дедовским, которое Никита никогда не снимает.

Моя кожа тускнеет, сохнет, покрывается мелкой рыбачьей сетью, в ней пойманными рыбами бьются прожитые годы. Волосы выпадают, и по утрам я смотрю на подушку, борясь с соблазном пересчитать волосинки.

Однажды не удержалась. Теперь я знаю: двести пятьдесят три волоса – это почти горсть.

Я боюсь облысеть. Боюсь, через несколько лет исчезнет грудь, живот прилипнет к позвоночнику, глаза провалятся. Иногда я сама себе кажусь живым мертвецом.

Девять лет назад я не боялась ничего. Теперь я не могу заснуть от страха.

А Никита научился нырять с аквалангом. Мне кажется, теперь он ничего не боится. Махнемся не глядя? – как говорили у нас в детском саду.

Я не хотела идти в детский сад. Мне казалось, что мама однажды не заберет меня, оставит там навсегда. Только потом я узнала, откуда этот страх – эхо детдомовского младенчества, первых месяцев моей жизни.

Мама сама рассказала. Понимаешь, иногда дети по ошибке рождаются не у своих родителей. И те могут отдать их в такое специальное место, где настоящие родители их находят. Как мы тебя.

Мне было шесть лет, я не знала, откуда берутся дети. Наверное, думала про аиста, который может перепутать свертки, или про магазин, где после долгой очереди можно купить ребенка – и по ошибке могут продать не того.