А перед этим был вечер, когда я гуляла с одной женщиной на острове, который называется почти как художник, неукоснительно рисующий затылки, магритт-маргит, хрен его знает, родственники, наверное. Остров тоже посреди реки, там восхитительный парк, но стоило учесть, что шесть вечера и зима, поэтому мы часа полтора шли в темноте в каких-то кустах. На роскошь намекало только отлично пружинящее покрытие беговой дорожки под ногами. Видели вольер со спящими цаплями, в сумерках они казались белыми пятнами гипса, и было странно, что две отошли в сторонку и что-то друг с другом делали. И где-то в центре парка, во всеобщей пустоте, темноте и тишине, мы нашли одинокий ларёк, в нём наливали глинтвейн за триста форинтов. Взяли по стаканчику, сели под грибом, пошёл дождик, а продавцы молниеносно свернули торговлю, опустили стальные шторки и пропали. Было понятно, что они возникли здесь за полчаса до нашего прихода, чтобы дать нам горячего вина, а потом исчезли навсегда. Я и посейчас вижу капли дождя на металлическом столе, в которых отражались фонари, – вот они точно были настоящие, только они и были.

Оттого не удивляюсь, когда что-нибудь хорошее происходит совершенно вдруг, а потом так же заканчивается, это нормально, хотя огорчительно.

Вчера я тоже сварила глинтвейн, но забыла выпить, весь старый Новый год случайно проспала, потому что горевала о наших логах и не могла выносить это на ногах, а завтра уже нужно будет разряжать ёлку.

Больше со мной ничего не происходит.

Ах так?!!!

Ну что ж.

Это нелюбимого мужчину бросить невозможно. Он не занимает особого места в жизни, присутствует поблизости годами, всегда под рукой и совершенно не мешает, пока не сделает явную глупость. Тогда его просто стряхиваешь, как репейник, приставший к юбке – проходила весь день, и не мешал, а сейчас увидела.

Или нет, это обидно. Роняешь, как браслетик: ходила, звенела, любовалась стеклянными бусинами, но пришло время обнимать того, которого ждала, – и сняла безо всякой мысли.

Любимого же несёшь двумя руками, прижимая к груди – как цветы, как бумажный пакет с апельсинами, как камень. Это, может, и нетяжело, и в радость, но сковывает и не даёт забыть.

Нет, бывает, бывает любовь, которая не занимает руки, а идёт рядом, поддерживая и не мешая. Но так идти и так любить не всякий может, особенно поначалу. Все почти начинают с цепей, букетов и камней, и только потом учатся освобождать друг друга. Но в самом начале – несёшь.

И если вдруг силы кончаются, тогда бросаешь.

А мы с вами оба такие камни, которые ещё и брыкаются.

Простите меня.

Хочется вынуть сердце и скормить его вам, чёртов вы людоед. Может быть, думаю, тогда он вернётся. Впрочем, вы правильно никогда мне не верили – я хочу этого из-за себя. Вынуть сердце, тщательно вычистить полость, избавиться от жгучего и горького, залить свежее масло вместо крови, медленное, тяжёлое и надёжное. Перестать горевать, перестать уже плакать, расслабить челюсти, не сжимать кулаки, пряча большой палец внутрь. Голову наконец отпустит. А тогда, тогда-то как хотите. Можете даже не возвращаться.

Милый друг, вы ведь простили меня? Я отходила – как пионы или черешня в конце июня, а вовсе не как солидный покойник, солидности во мне ни на грош. А теперь вернулась – как черешня, как пионы, как всегда – навсегда. Не знаю, примете ли вы меня обратно, но почему бы и нет, ведь бремени никакого, только пальцы в красном и стол в лепестках.

И теперь, я думаю, мы с вами должны опять куда-нибудь уехать, как обычно. Сговориться в чатике и взять билеты на послезавтра, а? Быстренько закончить дела, побросать в сумку несколько случайных вещей и успеть к ночному поезду. Непременно СВ, широкие полки, уже застеленные прохладным бельём. Переоденусь в безразмерную майку, слишком поношенную для такого вагона, смирно вытянусь между двух простыней и напишу требовательное эсэмэс: «как вы? где вы? успели?» «Конечно, – ответите вы, – курю и ложусь. Дорожный ветер пахнет железом, спите, я покараулю». И я кивну.