– Ну, ясно, – со вздохом ответил Коган. – Не психолог и не психиатр. И все же, Аркадий Сергеевич, давайте думать и соображать о возможных причинах самоубийства. Насколько я понял, Белохвостов был вдовец?

– У него жена умерла давно. Еще до меня. И сам Белохвостов в центре еще не работал тогда. Где-то лет восемь назад, кажется, умерла. Женщины у него вроде бы не было. Коллектив небольшой. Если бы с кем закрутил, я бы знал.

– Это если в коллективе. А если за пределами учреждения у него с кем-то были отношения? Не знаете? Ладно.

– У него в Новороссийске живет брат жены. В личном деле есть сведения. Белохвостов указал, что поддерживает с ним отношения. – Лосев полистал личное дело ученого и показал пальцем на соответствующую строку.

– Это уже интересно, – согласился Коган, переписывая данные родственника. – И теперь последний вопрос: кто был свидетелем самоубийства Белохвостова? Кто находился в этот момент в соседних помещениях? Ведь лаборатория фактически на тот момент была эвакуирована?

– Я не знаю, – смутился лейтенант. – Я уехал со второй партией, когда отправляли секретный архив. Меня в здании… и в Новороссийске не было тогда.

– Сколько сотрудников НКВД сопровождало архив? – Коган с интересом посмотрел на Лосева.

– Не знаю, наверное, несколько человек. Я сдал архив под охрану и…

– …и уехали тоже, – кивнул Борис Михайлович. – Вопросов больше не имею.

Коган шел по улице под моросящим дождем, подняв воротник плаща. Он снова и снова пытался уложить в голове то, что услышал, и сделать выводы. На основании этого им с Шелестовым придется планировать операцию на оккупированной врагом территории. А данных почти нет. Почему? Да потому что курирующий научный центр сотрудник НКВД постарался поскорее убраться из города под видом сопровождения секретного груза, который прекрасно перевезли бы и без него. И охрана была выделена. Один струсил и застрелился, другой струсил и сбежал. А третий понадеялся на этих двоих, на выполнение ими своих должностных обязанностей и сидит теперь в камере, и его мордуют на допросах, пытаясь выбить подтверждение связи с немецкой разведкой. Или английской. Теперь Горобецкому уже все равно, в чем его обвиняют. Если мы найдем эту торпеду, то можем спасти профессора. Доказать, что его вины в потере секретного образца нет. Ну хоть срок поменьше дадут и допрашивать с пристрастием перестанут.

Итак, катер находился на испытаниях торпеды. С испытаниями торопили, потому что изделие очень нужно армии. Наверняка был приказ, обязательно письменный, в котором требовалось, несмотря ни на какие трудности, продолжить исследования. И люди рисковали, проводя испытания в прифронтовой полосе. Ясно, что переводить лабораторию куда-то – это обязательное прекращение ее работы, остановка проекта. Побоялись отдать такой приказ. И на юг переправить институт побоялись, а вдруг фашисты прорвутся вдоль Кавказского хребта до самой Абхазии? А потом началось наступление. Катер стал возвращаться, и что-то с ним случилось. При такой логике событий все выглядит просто, и нет никаких следов вражеского вмешательства. Следов вообще пока нет. А они нужны, их придется отыскать, чтобы найти то место, где пропал катер. Или погиб, или захвачен врагом, или просто спрятан в лиманах…

Майор Штанге остановился возле закопченного ведра, стоявшего посреди кабинета. Здесь недавно жгли документы, много бумаг. А вот и железный пруток-кочерга, который валяется на грязном паркете, он лишает всякой надежды понять, что же здесь жгли.