Ярослав удаляется, но возвращается через пару минут, сказав:

— Через полчаса принесут заказ. На моё усмотрение, — улыбается и внезапно становится серьёзным. — Мои соболезнования, Диана. Я был на похоронах твоего отца, на поминки, правда, не пошёл. Но не думаю, что ты меня заметила в толпе на похоронах. Слишком много было народа. Да и тебе не до чужих было…

— Спасибо, Ярослав.

Я и на самом деле не заметила Ярослава среди тех, кто приходил на похороны, на девять дней и на сорок…

— Тебя я тоже не видела на похоронах папы, — говорю Темирхану, и в голос проскальзывает невольный укор.

Темирхан кивает.

— На похороны не успел. Меня в то время в стране не было. Без связи находился. Но потом я был у Клима на кладбище. Ты молодец, всё хорошо организовала.

Хан накрывает мои ладони своими, согревая. Как в прежние времена.

Вот только уже ничто не будет, как прежде.

Я осторожно забираю руки и прячу их между коленями, как прячу боль где-то глубоко-глубоко внутри.

Ведь когда папы не стало, он умер у меня на руках, в Мюнхене.

Умер по-настоящему.

Мне же в тот момент отчаянно захотелось, чтобы смерть папы оказалась очередной инсценировкой или его многоходовым планом по избавлению от конкурентов, усыплению бдительности врагов.

Но только проходили минуты, любимые глаза остекленели, ничего нельзя было исправить.

И вокруг никого.

Мне предстояло исполнить волю отца — похоронить его на родине, на кладбище рядом с мамой, место уже давно было выкуплено...

— Ты сейчас не рисуешь? — внезапно спрашивает Темирхан, вырывая меня из мыслей.

— Зачем интересуешься? Хочешь позднее порадовать свою жену подробностями?

Хан смыкает челюсти, одаривая меня тяжёлым взглядом:

— Я для себя спрашиваю. Не для кого-то. У тебя талант, я это чувствую. Рисуешь?

Перевожу взгляд в окно, не зная, как ответить.

После болезненного расставания и расставления всех точек над i мы с папой переехали в Мюнхен.

Я действительно думала, что смогу снова заниматься рисованием. Но не смогла.

Начала прогуливать занятия и в итоге бросила любимое дело, которому раньше была предана душой.

Поступила на двухлетний курс для начинающих бизнесменов и помогала отцу, он научил меня многому.

А рисовать? Нет, больше не рисовала.

Много раз хотела начать, но перед глазами вставала последняя работа, испорченная Люськой, а потом ешё одна — Хан, вернее, его наброски, которые я так и не довела до ума.

— Руки перестали доходить до рисования. Хоть смерть папы оказалась фальшивой, от болезни это его не избавило. Кому-то нужно было взяться за помощь. Так что я не рисую.

Хан хмурится и, кажется, не знает, какие подобрать слова, лишь роняет глухо:

— Жаль. Ты хорошо рисовала.

— Не думаю, что ты в этом разбирался. Надеюсь, допрос окончен?

Официант опускает на стол передо мной большую керамическую миску куриного супа с домашней лапшой. От чашки вверх поднимается густой, аппетитный аромат.

Рядом с большой чашкой супа стоит небольшая миска с ржаными сухариками и мелко порубленная зелень.

Я сглатываю слюну и принимаюсь за еду, зачёрпывая суп большой ложкой.

Хан молча пьёт свой клюквенный морс, изредка забрасывая в рот сушёную вишню, тоже поставленную на стол.

После супа официант приносит мне чай, тарелку с тёплыми сырниками и миску со сметаной.

— Я лопну.

— Ты же любишь сырники, — говорит Хан. — Клим говорил, что любишь.

— И жарил их иногда. Только у папы изюм всегда подгорал, — говорю с лёгкой грустью.

Хан снова тянется в мою сторону. Но на этот раз придвигает к себе чашку со сметаной и начинает обмакивать в неё сырник, поднося к моему рту.