В одинокой хатке, которая как бы отделилась от большого приднепровского села, горел огонек. Как и тогда, в ту рождественскую ночь, когда был «чуден Днепр» для Владислава Данилевского.

Сейчас была поздняя весна восемнадцатого, но капитан, одетый как простой селянин, шел к этому огоньку крадучись, вглядываясь в сумерки зоркими глазами фронтовика.

Постучал в окошко.

Дверь открылась сразу же, и «ведьма» Мария обхватила рослого красавца-капитана руками, приникла к нему.

– Я знала, шо це ты, – шептала она. – Знала, шо ще вернешься…

И он целовал ее страстно и нежно. Оглянувшись, закрыл за собой дверь.

– На одну ничь? – спросила она.

– Да.

– А шо ж так?

– Надо успеть проскочить через немцев.

– А шо тоби германа бояться? Оны з офицерамы дружать.

Он оглядел хату. Ничего здесь не изменилось с тех зимних дней и ночей.

– Я не для того с ними три года воевал, чтоб теперь дружить.

– Шляхетська в тебе кровь, – усмехнулась Мария. Она быстро поставила на стол тарелку с дымящимся борщом, нарезала хлеба, прижимая каравай к высокой крепкой груди.

– Ты словно ждала кого-то…

– Тебя, – счастливо засмеялась она и объяснила: – Я ж ведьма. Чуяла!

Но лицо ее то и дело мрачнело. Он между тем жадно ел.

– И куда ж теперь? Опять на Дон?

– Не знаю. Наверно. Казаки уже нахлебались советской власти. Приютят.

Она стояла рядом, наблюдая, как Данилевский расправляется с борщом. Лампа освещала ее силуэт.

– Постой! – Капитан отставил тарелку, присмотрелся, положил руку на ее живот. – Что, правда? – спросил он, поводя ладонью и ощущая нечто новое в линиях ее тела.

– А чего ж неправда? – усмехнулась она. – Сильно я тогда на печи тебя отогрела. Од души.

Данилевский встал, прижал ее к себе, стал целовать волосы, уши.

– Ты радый?

– Радый, – ответил он. – Эх, если б не военная кутерьма…

– А шоб ты сделав? Взяв бы до себе в горнични?

– Да уж нашел бы, что сделать, поверь.

– Я б и в горнични согласна. Только шоб дитя признав.

– Призна́ю. Даст Бог, сгинут большевики…

Она гладила его лицо.

– Не сгинуть оны, серденько мое… И тоби ще воевать та воевать…

Они стояли, обнявшись.

В Гуляйполе отряд немцев, стражников и гайдамаков окружил хату Махно. Среди тех, кто опасливо, держа оружие наготове, вошел во двор, были и александровский исправник Демьян Захарович, и бывший пристав Лотко. Лотко постучал прикладом в дверь:

– Махно, выходь!

Из сеней выглянула старая Евдокия Матвеевна.

– Где твой сын? – строго спросил исправник.

– У мене их пятеро.

– Нестор.

– Нема. Сив на коня та й поихав.

– Куда?

– Та хто ж його знае. Свит за очи…

– А остальные?

– Та яка ж маты вам скаже, куды диты подалысь?

– Ничего! Найдем! – угрожающе пообещал исправник и обернулся к Лотко: – Пали бандитское гнездо!

По команде пристава несколько стражников подскочили к хате, сунули под стреху горящие факелы. Огонь лизнул сухой камыш, побежал по крыше.

…Задыхаясь, потеряв платок, седовласая Евдокия Матвеевна бежала по улице.

Позади поднимался столб дыма, и языки пламени плясали над садом. Огонь пожирал крышу.

– Ой, лышенько!.. Ой, беда-беда! – причитала она на ходу. Слезы заливали ее лицо.

Восемнадцатый год. Весенняя пора Гражданской войны. Пока только цветочки, еще не ягодки…

В имении пана Данилевского суета. Челядь носилась по коридорам, вынося вещи коммунаров во флигеля. Мели, мыли, чистили…

Стоя на стремянках, слуги развешивали новые, вернее, старые портреты взамен «анархических». Столяр в зале полировал большой стол, исцарапанный черногвардейцами на советах. Сокрушенно качал головой…

Ветеринар Забродский внес в зал стопку солидных, но довольно растрепанных книг.