Полагаю, что адрес мой Акулине Алексеевне сообщила кума ее Прасковья Федоровна, иначе как бы ей узнать, где я живу!
Все. Желаю всего хорошего.
Твой Глеб.
Здравствуй, друг любезный Ипполит Иванович!
Сегодня должен тебе сообщить о плохих делах. Решительно не понимаю, что делается с моей Анной Ивановной. Представь себе, до сих пор дуется. Пробовал ревность возбудить, стал приударять за жидовочкой – ноль внимания, а наутро мне такие слова: «Отчего бы вам совсем не переехать к этому жиду Мордухаю Мордухаичу и не сидеть обнявшись с его Ривкой?» Сначала-то я подумал, что это она из ревности так говорит. Ну, думаю, поддается, выполню вторую половину маневра и уеду суток на двое в город. Уехал. Живу сутки. Вот-вот, думаю, приедет сейчас за мной с дачи и возьмет меня с собой – не тут-то было! Еду сам обратно на дачу на вторые сутки к вечеру. Приезжаю, а ее и дома нет. «Где Анна Ивановна?» – спрашиваю. Отвечают: «С господином Урываемым в „Аркадию“ в театр поехали». Это то есть с казаком. Часу в первом ночи приезжает. Бегу к ней объясниться – запирается в спальне на ключ.
Сегодня утром за чаем стал ей рассказывать о постройке – «да» и «нет» и больше ничего. Ударился в ревность и стал выговаривать насчет Урываева – встала из-за стола и ушла к себе в спальню. Я за ней – заперлась на ключ и к завтраку не вышла.
«Ну, – думаю, – надо попросить прощения у ней. Ведь в самом деле я виноват». Сошлись за обедом, и стал я просить, чтоб она преложила гнев на милость. «Ах, оставьте, пожалуйста», – вот и все.
Теперь вечер. Пишу тебе это письмо, а у Анны Ивановны сидит казак Урываев и играет с ней в дураки. Вот пустил на дачу жильца-соперника!
Нехорошо себя чувствую, нехорошо. Так я сжился с Анной Ивановной, и вдруг…
Будь здоров, Ипполит Иванович.
Твой Глеб.
Любезный Ипполит Иванович, здравствуй!
Сегодня получил твое письмо. Ты смеешься надо мной… Смейся, смейся, стою я посмеяния. Дурак я, большой дурак, олух. Кажется, потерял я Анну Ивановну. Дуться она перестала, но на такой ноге себя со мной держит, как будто бы я в самом деле только управляющий ее домом и больше ничего.
На днях, дабы возвратить ее расположение к себе, купил я десять горшков роз в цвету и уставил ими балкон. А розы она очень любит. Вышла на балкон, улыбнулась, понюхала несколько горшков и спрашивает меня, что эти розы стоят.
– Это, – говорю, – от меня вам в подарок.
Отвечает:
– Не желаю я от вас принимать подарки.
– Однако, – говорю, – я же принимал от вас подарки.
Говорит:
– Я вам дарила как своему управляющему.
Указываю ей на браслет на моей руке и говорю:
– Таких подарков управляющим не дарят.
Получаю ответ:
– Ну, это было, и теперь прошло. А теперь, ежели вы не хотите вконец поссориться со мной, то возьмите деньги за розы.
Пожал плечами и взял с нее семь с полтиной.
А казак Урываев вот уже третий день как сиднем сидит у ней.
И с чего взбеленилась баба – понять не могу!
А управляющим ее домом я все-таки состою и каждый день езжу в город, чтобы присмотреть за постройкой.
Пиши, Ипполит, хоть смейся надо мной в письмах, но пиши. Теперь у меня только и утехи, что твои письма. Жму твою руку.
Твой Глеб.
Здравствуй, добрый друг Ипполит Иванович.
Сообщаю тебе, как постепенно закатывается моя звезда.
Вчера, вернувшись из города и пообедав, приказываю кучеру Анны Ивановны оседлать мою казачью лошадь, чтобы прокатиться по островам, и вдруг получаю ответ, что Анна Ивановна мою лошадь продала. Меня даже в жар ударило. «Кому? Когда?» – спрашиваю. Оказывается, что продала накануне Ивану Ивановичу Урываеву.