С каждым днем он чувствовал себя все лучше. Отправляясь на утренние прогулки, он стал забывать палку. Он удивительно быстро шел на поправку. Вскоре прогулки сменились пробежками. Из госпитального бокса его переселили в финский домик, где кроме него жило еще пять человек, каждый в отдельной комнате. Знакомясь, они называли свои имена, но не сообщали фамилий и званий. Сергей знал, что ребята эти – кадровые офицеры ФСБ и здесь просто отдыхают, поправляют здоровье после ранений.

Вместе со всеми Сергей качал мышцы на тренажерах, стрелял в тире, бегал, прыгал, парился в сауне. Он изматывал себя физически и старался не думать ни о прошлом, ни о будущем. Но однажды ночью он проснулся в холодном поту от собственного крика и обнаружил, что уже не лежит на койке под одеялом, а стоит посреди комнаты и рука его занесена для смертельного удара. Еще секунда, и он расшиб бы ребром ладони деревянную раму приоткрытого окна. Окно поскрипывало от легкого ветра, в стекле причудливо отражались тяжелые сосновые ветви, подсвеченные полной луной.

Ему приснилось, как у него на глазах пытают старлея Колю Курочкина. До утра он больше не мог сомкнуть глаз. За завтраком он косился на соседей, ожидая, что кто-нибудь спросит, чего это он орал во сне и скакал по комнате. Но никто не спросил.

День начался и продолжился, как обычно. Сергей старался измотать себя тренировками, но, качая мышцы, обливаясь потом, он вдруг ясно услышал голос капитана Васи Громова. Вася хрипло напевал блатную песенку: «Скольких я зарезал, скольких перерезал, сколько милых душ я загубил…» В последнюю неделю плена капитан Громов постоянно бормотал что-то. Насупившись, декламировал стихи Некрасова, которые учил в младших классах школы, иногда матерился уныло и невнятно, а то начинал молиться, так горячо и жалобно, что, казалось, Господь не мог его не услышать.

Капитана Громова уже не было на свете, но хриплый голос жил. Сергей слышал его отчетливей, чем голоса офицеров, находившихся рядом с ним в спортивном зале. Он продолжал качать пресс, он заставил себя не зажимать уши, не закрывать глаза и не орать, как смертельно раненное животное. Он молча, сосредоточенно качал пресс.

Дело не в крови, которая била пульсирующей струей из перерубленных артерий, и даже не в хрустящем, крякающем звуке, который сопровождал падение топора на оголенную шею. Да, кровь долго еще стояла темно-красной пеленой перед глазами, и звук стоял в ушах несколько недель, но дело в другом. Лицо человека, казнившего сначала старлея Курочкина, потом капитана Громова, было строгим и сосредоточенным, как если бы он рубил дрова и боялся попасть себе по пальцам. Он старался казнить правильно. Красиво. Он щеголял мастерством, размеренностью, точностью движений. Зрителей было много. Собрался весь отряд, чтобы посмотреть. Принесли видеокамеру и все засняли.

Они вообще любили снимать. Не только пытки и казни, но самих себя – как они едят, как тренируются, как празднуют свои праздники, жарят шашлык из молодого барашка, как молятся перед боем, перед пытками, перед сном.

Сергей медленно, тяжело подтягивался на турнике и еще медленней опускался, десять раз, пятнадцать, двадцать. Глаза были залиты потом, и в радужной соленой пелене возникло лицо человека, который казнил старлея и капитана. Оно проступало так отчетливо, что были видны морщины между толстыми подвижными бровями, широкие поры на смуглой грубой коже, глаза оттенка ржавчины, алый лопнувший сосуд в углу, на глазном белке. Майор Логинов видел все так ясно, словно находился не в спортивном зале, а сидел на земле у дерева, под бледным ноябрьским небом, неподалеку от сожженного горного села Ассалах.