Себастьян Вевельский с готовностью закрыл глаза, показывая, что подслушивать не намеревается, и вообще, находится если не при смерти, то всяко в глубоком обмороке.

- Дуся… - Аленка взяла сестрицу под руку и зашептала. – Я понимаю, что получилось нехорошо, и ты на него обижаешься… но это же живая легенда!

- К сожалению…

- К сожалению легенда? – Себастьян-таки не удержался и приоткрыл глаз, на сей раз правый.

- К сожалению, живая, - поправила Евдокия и, погладив верный канделябр, добавила. – Пока еще.

- А теперь она мне угрожает!

Боги милосердные, какие мы нежные. А вот хвост из-под ноги правильно убрал, и не то, чтобы Евдокия собиралась наступить, но пусть конечности свои, включая хвост, при себе держит.

Евдокия руки от канделябра убрала и, выдохнув, велела:

- А теперь рассказывайте.

- Что? – в один голос поинтересовались Аленка и Себастьян.

- Все.

- Все – будет долго… - Себастьян вытянул дрожащую руку и, указав на кровать, попросил. – Подай простыночку прикрыться, а то неудобно как-то.

Покрывало Евдокия сдернула.

- Дусенька… - Аленка присела на стул у двери и еще руки на коленках сложила. – Потерпи…

- Хватит. Я уже натерпелась.

…и Лихо, который заглянул, хотя еще и не вечер…

Появился и исчез.

Уступил.

Бросил? А кольцо тогда почему? И Евдокия трогает его, пытаясь успокоиться, только получается не слишком хорошо.

- Или меня вводят-таки в курс дела, или мы уезжаем. Сегодня же. Немедля.

Аленка сложила руки на груди, демонстрируя, что с места не сдвинется. Упряма? Пускай. В Евдокии упрямства не меньше.

- Я тотчас телеграфирую маменьке. Полагаю, она меня поддержит. Да и не только она. О нем я тоже молчать не собираюсь. Этот фарс, который конкурсом называют, завтра же закроют. И не надо мне про тюрьму говорить. Тюрьмы я не боюсь.

- Она не всегда такая… - словно извиняясь, произнесла Аленка. – Злится просто…

- И колбасу прячет, - Себастьян сел, завернувшись в покрывало. – Под кроватью… ага…

…коробку он вытащил и, прильнув щекой к крышке, зажмурился.

- Краковельская… чесночная… благодать… к слову, панночка Евдокия, как бы вы не пыжились…

- Я не пыжусь!

- …на мне клятва крови, так что…

И этот наглец, вытянув колечко краковельской колбасы, к слову, великолепнейшей, сдобренной чесноком и тмином, высушенной до звонкости, сказал:

- Моя прелес-с-сть…

Евдокия перевела взгляд на Аленку. Та клятв крови не давала…

- Дуся, пока ты о нем не знаешь, оно тебя не видит, а раз не видит, то и навредить неспособно.

- Тогда считай, что оно, чем бы ни было, меня разглядело.

- Но…

Аленка повернулась к зеркалу и, коснувшись его ладонью, нахмурилась.

- Ты… не говорила…

- И ты не говорила, - оправдываться Евдокия не собиралась.

Единственное, о чем она жалела, так о собственной нерешительности. Следовало сразу покинуть сей милый дом…

- Уйти не получится, - Себастьян разломил колбасное кольцо на две неравные половины, меньшую зажал в правой руке, большую – в левой. – Точнее, попытаться можете, но за последствия я не ручаюсь. Вас, панночка, пометили… и вас, к слову, тоже.

Он откусил колбасу и уже с набитым ртом добавил:

- И меня… всех пометили, Хельм их задери.

И замолчал, сосредоточенно пережевывая колбасу.

Следовало сказать, что в покрывале, расшитом цветочками, из-под которого выглядывали длинные мосластые ноги и хвост, тоже длинный, но отнюдь не мосластый, ненаследный князь выглядел… безопасно. Он жевал колбасу, вздыхая от удовольствия, и блаженно жмурился…

Надо полагать, раны на голове затянулись.

Аленка наблюдала за своей легендой с престранным выражением лица.