«…ты же не знала, что я офицер японской армии, ты многого не знала.
До сих пор тебе спасибо! Сейчас всё это вспоминается как-то странно, как писал наш поэт Гомэй:
Степан Фёдорович достал следующий лист:
«А я сейчас опять же, как у древнего поэта Басе:
На этом письмо № 4 заканчивалось.
«Интересный капитан! И грустный! Как он написал здесь… – Степан Фёдорович поискал глазами: «Странник! – Это слово станет именем моим!..» Действительно странник! А в общем, все мы – странники! Ко – Коити – Коити Кэндзи, объект оперативной разработки, псевдоним Молодой. Кстати, это письмо он не подписал. Может, помешали?»
Он открыл следующий конверт, тоже пухлый: «В карцере, что ли, сидел? Много времени было?»
Письмо № 5
(перевод с японского)
«Здравствуй, Сонечка!
Меня, как, наверное, самого неопасного, как они думают, перевели со стройки в канцелярию, на перевод документов к судебному процессу над японскими военными преступниками.
Сколько мы с тобой общались, а я так ни разу и не рассказал тебе ничего из моего детства. А оно было. Я сын и внук самурая. До универси…»
Дальше было неразборчиво, Степан Фёдорович повертел лист, попытался посмотреть его на просвет, но перевод читался только местами, в начале, в конце и отрывочно в середине. Он достал из конверта другие листы – ветхие, ломающиеся на сгибах, напечатанные через слабую синюю копирку – и попытался вчитаться. «До универси…» – разбирал он, – надо думать, «университета», а дальше наши следователи зачитали всё до дыр, видимо, здесь он правдиво описал что-то вроде своей биографии, что им и было интересно. Зачем же ему врать, если он пишет Соне, а по сути самому себе!»
Соловьёв перебрал листы и понял, что прочитать не получится, сложил и уложил их в конверт. Он не заметил, что его старческие нечувствительные пальцы не нащупали еще одного сложенного листа в этом большом конверте.
Письма что-то подняли в его душе, что-то всколыхнули, и снова начало «трепыхаться» сердце. Он почувствовал, что ему надо отвлечься, встал из-за стола, подошёл к окну и подумал, что сегодня вечером будет встреча с ветеранами и наверняка будет интересно и торжественно, но ему почему-то стало грустно. Будут много говорить, много вспоминать, но он уже никого здесь не знает. И нельзя не пойти, раз уж прилетел в такую даль, и грело согласие начальника управления, разрешившего полистать старые дела…
Ради этого и приехал.
Он ухмыльнулся. «А оперок-то, Евгений Мальцев!.. Сколько времени он просидел в архиве… ради меня! – подумал Степан Фёдорович. – Только ради меня? А капитан Коити, а Сашик – агент Енисей – Александр Александрович фон Адельберг-младший! Соня, Вера, полковник Асакуса?.. Генерал! Нет, не только ради меня…»
Он вернулся к столу, достал очередное письмо, оно было написано уже не на случайных листках, невесть откуда вырванных, а на настоящей, хотя и пожелтевшей машинописной бумаге.
«Да! Наверное, его действительно перевели в канцелярию. Там свободы было больше, было на чем писать и куда прятать… хотя не спрятал. Нашли!»
Содержимое конверта удивило – иероглифический текст на прежние был не похож; несколько листов были исписаны в одну колонку, разбитую, как стихи, на строфы по пять или три, а то и по две строки. Он ещё порылся в конверте и вынул три листа перевода с поправками и перечеркиваниями переводчика, без обращения к кому-либо:
Это были стихи, их было много, Соловьёв не стал их читать, только обратил внимание на строчку: