– Что говорили? – отрывисто спросил тысяцкий.

– Плохо, говорили, – вздохнул дядя, – не знали, довезут ли обоз до крепости или мэнквам попадутся да полягут по дороге. А и довезут – цела ли еще крепость.

– Тундровые возницы тоже недовольные, – тихо добавил Хадамаха. – Мэнквов у них нет, а чэк-наи есть, а после них из-под земли мерзлые чудища с двумя хвостами лезут – один хвост спереди, другой сзади. Жрицы забрали припасы, голод начинается…

Тысяцкий бросил на Хадамаху короткий предостерегающий взгляд:

– Этим пусть Храм занимается, нам бы со своим разобраться.

Кое-кто из беженцев добирался и до города, но мало, очень мало. В город их велено было не пускать, а отправлять прямо в местный храм – особенно почему-то интересовались уцелевшими при чэк-наях. Растерянные, израненные мужчины, женщины с мертвыми глазами и обессилевшими от ужаса детьми на руках входили в ледяные ворота… и даже всюду бывающие и все замечающие стражники больше никогда не встречали их на городских улицах. Даже бесстрашный тысяцкий не решался спросить об их судьбе – местный храм походил на осиное гнездо, в которое ткнули палкой, а жрицы кидались боевыми Огненными шарами при первом же неосторожном слове.

Хадамаха точно знал, что последнее время караульщики у ворот перестали докладывать в храм о новых беженцах. Пусть их Уот Огненноглазая разбирается, что они там с людьми делают, но ясно же, что ничего доброго, а стражники все же не звери. Во всяком случае, не все и не всегда. Хадамаха мысленно усмехнулся.

Ремесленная слобода закончилась. Дома вокруг становились все солиднее и добротнее, чаще стали попадаться закрепленные на стенах светильники с Голубым огнем. Они перешли еще одну некогда оживленную, а сейчас притихшую улицу, повернули… Раскатанный под нарты снег дороги сменился гладким, как Огненный шелк, льдом, по которому на прикрепленных к плотным кожаным торбозам узких стальных полосках неспешно скользили нарядные люди. Ночь здесь отступала. Темноту рассеивали чаши с Огнем, мерцающими бликами отражающимся в полированных стенах вырезанных изо льда домов – прозрачных, как кристалл, молочно-белых, голубоватых и даже темно-лазоревых с прожилками. Вокруг впаянных в лед легких белых оконных рам, созданных жрицами из Огня, вились причудливые резные узоры. Ледяные скульптуры обрамляли двери и украшали крыши – кое-где прямо над улицей нависали застывшие в полете птицы, лесные девы мис-не с распущенными волосами, тянущий к прохожим лапу медведь. Медведь Хадамахе особенно нравился.

Следуя за тысяцким, они прошли центральной улицей, миновали вылитую изо льда скульптуру основателей города – благочестивого странствующего жреца-геолога, которому в здешних местах открылось Место рождения Голубого огня, воеводы, что тринадцать Долгих дней назад начал строительство крепости, купца, открывшего первую лавку, и охотника, принесшего ему пушнину. Каждый День, во время короткого летнего тепла, статуя успевала подтаять, и по холоду ее обновляли, а потому лица отцов-основателей ежедневно менялись. Поговаривали, что городской ваятель брал с купцов немалые деньги, чтоб на следующие День и Ночь придать ледяным скульптурам их облик. Например, воевода уже который День подряд сохранял пухлощекую физиономию местного богатея Ягун-ыки.

Стражники свернули в переулок и оказались перед лишенным всяких украшений, похожим на прямоугольный брус зданием на стальных опорах – главной караульней городской стражи.

– Зайдешь потом ко мне, Хадамаха, – коротко бросил тысяцкий, входя в низкие двери и сворачивая к вытесанной изо льда лестнице, покрытой груботканой рогожей, чтоб не скользила под стражницкими сапогами.