Откуда этот неожиданный демарш? С чем он связан? Он как будто утратил надежду вернуться к востоковедению, к нормальной научной работе и решил избрать для себя другой путь.

Но, возможно, на Льва Гумилева повлияло и еще одно обстоятельство: рядом не было матери. Анна Андреевна никогда не считала, что карьера поэта подходит ее сыну и, напротив, следила за его академическими успехами, даже гордилась перед знакомыми: «Лева уже писал собственные научные работы (к этому времени только одну работу. – С.Б.), овладел языками (из восточных только новоперсидским. – С.Б.). Он спросил однажды у своего профессора: верно ли то-то и то-то? Профессор ответил: раз вы так думаете, значит, верно…» – рассказывала она Лидии Чуковской.

Уже после войны Ахматова пересказывала другу Гумилева Василию Абросову слова, которые будто бы слышала от академика Тарле: «…в России не чаще чем через 10 лет появляется один студент на страну с такими выдающимися способностями, как у Левы».

Стихами сына она никогда так не гордилась. Ахматова оказалась совершенно права, но в начале сороковых Гумилев думал иначе. Слушатели-зэки хвалили его стихи и сулили Гумилеву-младшему большое будущее.

Более всего, на мой взгляд, удались Гумилеву драматические сказки, остроумные и блестящие, а местами печальные, написанные живыми, музыкальными стихами.

Жанр для середины XX века архаический, но подобную архаику любил и его отец. Придирчивый читатель, тем более литературовед, укажет на эклектизм «Посещения Асмодея», в котором переплелись легенда о Фаусте, комедия дель арте и «Балаганчик» Александра Блока. Совершенно оригинальными эти сказки сделало религиозное мировоззрение Гумилева.

В детстве Лева, крещенный, как и полагается, в православную веру, усвоил и некоторые основы православного взгляда на мир. Уже в 1949 году, во время нового следствия, он признается: «…на формирование моей идеологии повлияла семейная традиция. <…> Моя мать, Ахматова Анна Андреевна, тоже человек религиозный». Но религиозные взгляды Гумилева формировали не только семейные традиции и православный катехизис. Фантасмагорическая реальность сталинской России повлияет на его мировоззрение не меньше, отпечатается на нем, как на необожженной глине.

Писатели и поэты – Александр Солженицын, Анна Ахматова, Михаил Булгаков, Лидия Чуковская и даже Аркадий Гайдар – передали реальность Большого террора не только намного раньше, но и лучше историков. Дело здесь в особенностях художественного мышления.

Террор, задуманный с циничным прагматизмом, выродился в явление бессмысленное и совершенно иррациональное. Люди рационального склада просто недоумевали, не могли понять, что происходит. Логика научного познания была здесь бессильна.

«…Бьют, пока человек не сознается. В чем угодно, хоть в изготовлении бомб. <…> Одно только непонятно – зачем?» – недоумевал физик Матвей Бронштейн. Допустим, Матвею Петровичу не хватило времени, чтобы осмыслить происходящее, – он сам вскоре стал жертвой террора. Но вот маршал Жуков, человек, одно время приближенный к верховной власти, даже много лет спустя так и не понял, что же случилось: «В стране создалась жуткая обстановка. Никто никому не доверял, люди стали бояться друг друга, избегали встреч и каких-либо разговоров… <…> Развернулась небывалая клеветническая эпидемия. <…> Советские люди от мала до велика не понимали, что происходит, почему так широко распространились среди нашего народа аресты».

В отличие от ученого и военного Надежда Яковлевна Мандельштам не стала искать разумного объяснения происходящему. Всё равно бесполезно. Поэтому она намного ближе подошла к сути происходящего: «Столкновение с иррациональной силой, иррациональной неизбежностью, иррациональным ужасом…»