Нестор проскочил дальше, просеивая встречных быстрым внимательным взглядом. Вот уже показалась вдали и станция, и окружающие ее пирамидальные тополя.

Словно что-то вспомнив, Нестор резко осадил коня и помчался назад. Обогнал одноглазого и пристально всмотрелся. И тут только соскочил на землю.

– Омельян!

Прохожий улыбнулся, показав щербатый рот:

– Братуня, ты?

Они обнялись.

– А я тебе не взнав…

– И я тоже.

Коротко рассмеялись. Нестор отстранился, чтобы еще раз получше вглядеться в лицо брата.

– Зминывся ты, братка.

– Есть трошкы, – виновато признал Омельян. – Малость косоглазый став. Осколком задело. Но все-такы повезло: руки-ноги целы. А глаз, шо ж… глазом не пахать.

Нестор все еще вглядывался в Омельяна, преодолевая чувство горечи. С не свойственной ему нежностью снова приник к брату:

– Главне, шо жывой.

– Я й кажу: повезло. В японском плену був, скилькы там повымерло! А я выжыв. Пивгода, як отпустылы. Пивгода, считай, добыраюсь. Бильше! Сначала пароходом в Петербург прывезлы. А оттудова де поиздом, де пехом…

Они медленно шли по дороге. Их обгоняли гуляйпольцы, но Омельяна никто не узнавал. Нестор слушал рассказ брата, придерживая в руке повод. Конь шел сзади, стриг ушами: казалось, тоже слушал.

– Ну и як там японци жывуть? – поинтересовался младший брат.

– Та пошты як и мы. Може, малость похужее. Земли, правду сказать, у них не то шо у нас – бидни земли, та й обмаль. Так шо жрать особенно ничого. Рыс та пшоно. И ще шо в мори словлять. Бо у их с усех сторон море! Водоросли жують, всяку траву, тьфу! Вириш – ни, даже вилок-ложок и то у их нема.

– А чим же едять? Руками?

– Дви лозыны зрижуть, и от такыми палочкамы и едять.

– Та як же це? Пшоно палками?

– Зголодниешь – ухитришся.

– А если, к примеру, сало?

– Нема у ных сала. Ни разу не давалы.

– Да! То вже бида, то вже голод, – заключил Нестор. – Ну а в России як?

Омельян оглянулся по сторонам и понизил голос:

– В России, братка, кругом бунт. Революция называется. А особенно в Москви…

– Сидай на коня! – предложил Нестор.

– Та ни, я пеши! Привык уже!..

– Сидай! Про революцию лучше дома расскажешь. Все в подробностях!..

И они продолжили медленно брести по дороге: теперь уже Омельян на лошади, а Нестор – рядышком, пешком.

Кто опередил, какое радио донесло, неизвестно, но когда они свернули в переулок, навстречу им уже бежала Катерина, жена Омельяна. Подбежала, бросилась мужу на шею, запричитала:

– Ой, счастье яке! Дождалась! Вже й не вирыла, шо вернешься!.. – отпрянула, оглядела мужа, заголосила пуще прежнего: – Да шо ж оны з тобою исделалы! Де ж твои глазыньки, шо я так любила цилувать!..

– Ну, ладно, ладно! Не прычитай на всю вулыцю! – засмущался Омельян.

– Та як же! Взяли здорового, а возвернули калеку! Глазу-то нема!..

– Ну, нема! Ну й хрен с ным! – Омельян сердито полез в брючный карман, порылся в нем, извлек оттуда маленький тряпичный сверточек. Развернул. Протянул Катерине бронзовую медальку, прицепленную к полосатой ленте. – Ось вин мий глаз! Я с инператором його на цю медальку поминяв!..

И, войдя в дом, он не переставал говорить. Видно, хотел наговориться за все время долгого молчания:

– Я вам так скажу: Россия вся ходуном ходыть. Прямо с вагона выдно, як у панив имения горять…

В горнице, в отгороженном простыней закутке, Омельян мылся. А Катерина сновала по хате: доставала из скрыни то мужское исподнее, то рубаху, то штаны и со всем этим суетливо скрывалась за простыней.

Омельян то поднимал над простыней намыленную голову, то снова скрывался – и тогда было слышно, как льется вода. И при этом продолжал непрерывно рассказывать.