– Ларочка, как же так! Сжечь… Не по-христиански, Лара, что ты…

– Она не будет лежать в земле. Я не отдам ее на съедение червям, – проговорила девушка и приложила похолодевшие ладони к горлу. Василий накинул ей на плечи шерстяной платок с кистями. Платок был Лилин, и запах от него истекал – Лилин, и это подействовало на Ларину боль как наркоз.

– Надо все сделать по-людски, достойно. Похороны, поминки… – Александра Павловна пальцем, обернутым в салфетку, вытирала непрерывно набегающие слезы. Лара посмотрела на нее, как будто видит впервые:

– Бабушка. О каком достоинстве ты говоришь? Нет в смерти ничего достойного, ничего! Ты забыла, как она умерла? Она подавилась куском хлеба! И никого не было рядом, чтобы ей помочь. Никого. Просто кусок хлеба в горле – вот как умерла моя Лиля. А ты заботишься о том, что скажут другие люди? О достоинстве?

Отец попытался приобнять Лару, но она высвободилась, нервно дернувшись:

– Я знаю, что она не хочет всего этого. Похорон, поминок, веночков. У меня волосы дыбом встают от этого! И у нее тоже, – заговорила девушка с жаром. – Это же ужасно, вы что, не понимаете? Это ведь моя Лиля, ее нельзя так, с нею нельзя так!

– Уже же и место есть, на кладбище-то, рядом с Евгением Петровичем… – не сдавалась бабушка, насупливаясь.

– Не нужно никакого места!

– Так, а что же тогда, в колумбарий? – подал голос растерявшийся отец. Лара взглянула на него ошеломленно, полубезумно.

– Ко-лум-ба-рий… Мерзкое слово. При чем здесь Колумб? Или это от «клумбы»? Клумба для мертвых, так, что ли? Не надо, – со страшной улыбкой погрозила она пальцем. – Не надо этой гадости, пожалуйста. Ну зачем же вы прикидываетесь, вы что? Люди! Я развею ее прах где-нибудь. Она будет свободна. Она не будет лежать замурованной. Ни в стене, ни в могиле. Господи, неужели это еще и вслух надо говорить!

Лара, совершенно обессилевшая, откинулась на спинку стула, и ее руки повисли безжизненными плетьми.

– Как же так… А куда же приходить, памятник, цветочки… – начала было Рита, но Василий покачал головой, и она замолчала. Василий повернулся к зятю, все это время простоявшему в дверном проеме, прислоняясь плечом к косяку:

– Егор, решай…

– Да кажется, это не мне решать, а Ларе, – чуть заметно вздохнул Арефьев и машинально взъерошил волосы рукой. И тут, совершенно без видимого повода, Лара взорвалась:

– Вот именно, мне это решать, мне! Не тебе. Не смотрите на него! Как вы можете?! И ты сам, как ты можешь? Как ты вообще можешь тут сидеть! Тебе не стыдно?

– Не понял, – сморгнул Егор.

– Ты же всего лишь голубоватый, просто грустный! Не синий, не черный от горя. Чуть-чуть синевой отливаешь! – взвыла Лара. – Если так, то ты не имеешь права! Я не позволю тебе распоряжаться ее телом. Это ее тело, ее. Это же Ли, моя Лиля!

И Лара затряслась всем телом, как собачонка на морозе. И все повторяла:

– Это Лиля, это моя Ли. Моя Лиля… Лилечка….

У нее началась истерика. Через десять минут, так и не сумев успокоить девушку, Рита поставила ей укол седативного. Лара не знала, что после того, как она провалилась в сон, окончательное решение все-таки принял Егор:

– Если Лара говорит, что надо кремировать, значит, так и надо поступить. Она знает лучше всего.

Василий согласился, Рита и бабушка Саша дали понять, что не в восторге от этой идеи, но перечить не стали. О странных словах Лары про «синеву» Егора никто ничего не сказал, и так было ясно, что девушка не в себе.

В день кремации она вообще онемела, не произнесла ни слова, даже не отвечая на соболезнования многочисленных знакомых. Многие плакали, Егор стоял стиснув зубы, так что на щеках проступили желваки, бабушка Саша то и дело начинала вполголоса причитать, Василий тяжело опирался на руку Риты. А Лара только смотрела на гроб своими подернутыми красной мутью, выжженными глазами. И знакомые перешептывались, с благоговейным ужасом и любопытством сравнивая два лица – ее и Лилино. Они были одинаково мертвы.