Климцов стоял у самой двери. Он ждал приказа, но готов был самостоятельно принять решение. Палец подрагивал на спусковом крючке автомата. «Буду стрелять только по ногам», – успел подумать он.

Но стрельба по ногам не устраивала самого Зарецкого, ему нужны были только трупы, трупы бандитов. И он нервничал, он поставил на карту собственную жизнь, однако другого выхода у него не было. Те, кто был внутри здания, были профессионалами, их блокировали не менее опытные бойцы, которые получили соответствующий приказ. Стрелять они умеют, выполнять приказ – тоже. Они уничтожали боевую единицу, раненых будут добивать выстрелом в голову.

Бронированная машина, развернувшись, углом бампера разнесла в щепки входную дверь. Климцов едва успел посторониться. Ошарашенными глазами смотрел он на стальную, выкрашенную в темно-зеленый цвет массу, которая, взревев мощным двигателем, резко подала назад. И тут же в образовавшийся проем грохнули десяток автоматов.

– Не стреляйте!! – Это уже Климцов выкрикнул в подсвеченный прожекторами пролом. – Не стреляйте, мать вашу!

И не сдержался, посылая в воздух длинную очередь. Он стрелял из того самого автомата, которым был убит у порога своей квартиры высокопоставленный чиновник одного из министерств России. На снимках, которые отпечатал Усманов, был именно он.

Климцова первого зацепила пуля штурмовика, и Виктор, опуская автомат, схватился за предплечье. Инстинктивно подался глубже в коридор, но тут же был буквально изрешечен пулями. Угасающим сознанием он отмечал стоны товарищей; кажется, узнал искаженный голос Усманова. Умирая, так и не смог разобраться в нелепой, кошмарной ситуации.

– Отходим!! – Усманов волочил одну ногу, посылая в дверной проем одну очередь за другой.

Но отходить было некуда.

Рядом кто-то (капитан так и не смог определить) отчаянно, наивно выкрикнул:

– Мы свои! Спецназ!

И различил в голосе слезы, отчаяние.

– Суки, вашу мать!! Свои мы! Свои!

– Отходим!

Они отходили плечо к плечу – коридор оказался узким. И кончался он глухой стеной. Отстреливались от своих же короткими очередями, но высоко не брали, практически стреляя в пол.

– Не стреляйте, гады!

Пространство коридора, казалось, было заполнено свистом, имеющим вес и температуру. Свист был огненным, пули нарезали в пространстве невидимые глазу следы диаметром 7,62 миллиметра. Штурмовики поливали огнем хорошо простреливаемый коридор.

Усманову ожгло локоть, живот буквально взорвался от боли, когда десяток пуль в лохмотья разодрали майку, выбивая кровавую плоть. И дикая, невероятная боль в позвоночнике, молнией скользнувшая к голове; сползая по стене, тело капитана оставило на ней густые красные полосы.

Уже никто не кричал: «Мы свои!», два человека, задыхаясь, бросились в СПАСИТЕЛЬНУЮ атмосферу отравленных газом комнат. Оттуда, с ничего не видящими глазами, – во двор базы. И напарывались на яростный огонь штурмовиков. Их автоматы били точно, спецназовцы уже успели сменить по паре магазинов.

Кто-то из отряда Усманова наконец догадался крикнуть: «Сдаемся!» Его крик, задыхаясь в отравленной атмосфере комнат, подхватили остальные оставшиеся в живых:

– Сдаемся!

– Не стреляйте!

Командир спецназа отдал приказ, и полтора десятка бойцов, нацепив легкие противогазы, уже не таясь ринулись в здание: через окна, проломленную дверь. У них был приказ, они ликвидировали боевое ядро мощной преступной группировки. И приказ выполнили. Последнего, раненного в ноги бывшего сослуживца капитана Усманова, штурмовики в упор расстреляли из трех стволов. Может быть, это он кричал: «Мы свои!», проклиная братьев по оружию, но об этом никто и никогда не узнает.