Ригидность и узколобость улемов, их одержимость сохранением традиционных исламских устоев преграждали путь как притоку новых общественных идей, включая принципы гражданских свобод, прав человека, демократии, так и прогрессу в материальной и технологической сферах, поскольку все это шло с Запада и уже поэтому было неприемлемо.

Впоследствии такое отношение к Западу должно было измениться под воздействием как военных поражений турок от рук австрийцев и русских, так и все более заметного экономического отставания исламского мира от Запада. Поражение, нанесенное Наполеоном египетским мамлюкам, явилось таким шоком для улемов, что именно с этого момента стали распространяться настроения, вскоре нашедшие свое выражение в формуле: «Как мог мир стать адом для правоверных и раем для неверных?»^>29 Но необходимая модернизация экономики должна была привести к формированию общества, которое должно было стать правовым, светским и секулярным. Поэтому modernity понималась в исламском мире как «жизнь без священных ценностей»^>30, как нечто неотделимое от процесса секуляризации – процесса, разрывающего органическую, безусловную в исламе связь между государством и религией.

Поэтому для традиционалистов выход из положения заключался не в копировании западной модели, не в модернизации (равнозначной в их глазах вестернизации), а в обращении к первоисточникам, к истинным основам ислама, что позволит вернуть «золотой век». Это и была салафийя. Лозунг египетской салафитской организации «Братья-мусульмане» – «Ислам – вот решение» – все громче звучал по мере того, как выявлялась несостоятельность попыток копирования чуждых моделей, как западных (парламентская демократия на базе секуляризма), так и восточных (марксизм-ленинизм, отрицающий и религию, и частную собственность). Фиаско всех без исключения форм правления, заимствованных у «неверных» – начиная от карикатурной демократии, имитировавшей «западную модель» и кончая насеровско-баасистским «государственным социализмом», – подтвердило в глазах миллионов людей правоту тех, кто руководствовался девизом «Ислам – вот решение». Салафийя уверенной поступью выходила на авансцену исламского мира.

«В мусульманских странах, – писал Алексей Васильев, – левые – и коммунисты, и насеристы, и «новые» – оказались на обочине идеологической и политической борьбы. Угасли кружки немногочисленных «леваков»-радикалов, от них не осталось и горстки пепла. Исчезли «новые левые» и на Западе – некому больше подражать. Исчез Советский Союз и его союзники – и некого больше обходить ни справа, ни слева. Нет маоизма, а прежде революционный Китай возвышается глыбой прагматизма, рынка, холодного экономического расчета»^>31.

Сторонники концепции «Ислам – вот решение» могут поэтому опираться только на собственные усилия. Всюду они видят врагов ислама. Фактически культивируется то, что на английском языке называется victimhood («виктимность»), убежденность в своей жертвенности, или, вернее, в том, что мусульманская умма стала жертвой. А для того, чтобы выжить, уцелеть, сохранить свои уникальные традиционные ценности, мусульмане должны намертво прикрепить себя, как к якорю спасения, к единственному источнику истины – шариату, основанному на Коране и сунне. И здесь следует заметить, что, вероятно, ни одна религия не благоприятствует в такой степени концентрации мысли и усилий вокруг нескольких непреложных догматов, как ислам.

Это религия в буквальном смысле слова всеобъемлющая, тотальная, не допускающая ничего, лежащего вне ее сферы.