Савка слушал и плюшку жевал.

Я тоже слушал, пусть и без плюшки.

– Запрос пришёл из Кедрового… такое небольшое поселение. В основном заготовками занимаются. Староверы там и сдавали своё… разное. Так вот, сообщили, что перестали на связь выходить. А когда местный урядник к скиту направился, так собака завыла. Собаки и в целом зверьё куда острее человека неладное чуют. Хотя как раз им-то тени и не опасны. У них-то души нет.

Михаил Иванович взял плюшку со стола и разломил пополам.

– Никого-то в том скиту не осталось живого. Скотина от голоду померла, да и волки там погуляли. Места всё ж дикие. Нет, частокол там стоял, чин чином, согласно Уложению. Но что толку, когда ворота настежь. Полынья там открылась. В овине. Хотя ни одного Охотника на сотни вёрст окрест.

– А вы…

– А я, когда увидел, сколько теней там роится, сбежал, – спокойно отозвался Михаил Иванович. – Моего благословения только и хватило, что не позволить им приблизиться. Это вовсе счастье, что скит тот наособицу стоял и они чужаков не привечали, сами предпочитая в Кедровое являться. А будь там Охотник толковый, может, и сообразил бы… почуял… вы, говорят, способны чуять, когда ткань мироздания истончается крепко.

– Не знаю. Я пока только вижу… и то слабо, – честно ответил Савка.

А я задумался.

То, что твари – не плод чужого воображения, понятно. И что опасность они представляют реальную, тоже. При том, что, чую, обычное оружие их не возьмёт, иначе решили бы проблему просто, снарядивши пару рот особым оружием, с теми же серебряными пулями.

Значит…

Не знаю пока, что это значит.

– Это пока. Любой дар нуждается в освоении. И тренировке. Чем старше ты будешь становиться, чем старательней заниматься, тем более сильным ты станешь.

И говорит же, гад такой, со всею серьёзностью, без тени снисходительности или вот этой плохо скрытой насмешечки, которую взрослые часто за маской серьёзности скрывают. И Савка преисполняется уверенности, что он будет стараться.

Очень.

И станет великим Охотником.

Я привычно молчу.

– Так что, отрок, всё в твоих руках, – произнёс Михаил Иванович.

– Я… я… – Савку распирало от желания сделать что-нибудь такое, героическое, чтобы поразить нового друга. А ведь он в самом деле полагал этого дознавателя другом.

Или почти.

Кажется, жизнь у парня была не только тихой, но и очень одинокой, если он от пары ласковых слов растаять готов.

– Ты поправишься, – Михаил Иванович говорил это с убеждённостью. – И вернёшься в класс. Будешь учиться…

– Я останусь тут?

– Тут плохо?

Савка замолчал, не зная, что сказать. Врать не хотелось. А говорить правду ему казалось на диво неудобным. Но дознаватель и сам всё понял.

– Понимаю… тут и близко не дом. И по матушке скучаешь?

Савка мотнул головой.

– Это нормально. И правильно. И даже хорошо. Раз болит душа, значит, живая она. И в натуре человеческой желать… всякого. Ты вот семьи желаешь.

– Я им не нужен.

– Им – нет, но кому другому и сгодишься. Охотников немного. Куда меньше, чем надобно.

– Я слепой.

– Вот… лукавство – тоже грех, – он погрозил пальцем. – Ты-то видишь. Пусть иначе, чем обычные люди, но и вовсе слепым тебя назвать не выйдет.

Савка опять подавил вздох и, преодолевши робость, поинтересовался:

– А могу я с вами?

– В монастырь?

– А хоть бы и в монастырь! Я… я тоже буду служить Священному Синоду!

Бестолочь.

Хотя… ребёнок же.

– Не выйдет, – Михаил Иванович отозвался, считай, сразу. – И не потому, что у Синода желания нет… нам бы свои Охотники крепко облегчили бы жизнь. Но… во-первых, душа твоя, как бы выразиться понятнее… пребывает опричь. И принадлежит не Господу.