– Ты можешь идти, Генри. Мы закончили. Пока что.

Я встал, опираясь на стол. Ноги были будто ватные и едва держали меня. Выходя, я встретился взглядом с Платтом, затем с шерифом. Покидая кабинет, я был уверен, что стал для них подозреваемым номер один.

Дождь продолжал лить. Не знаю, как он влияет на наши жизни и наши мысли. Делает ли он нас более закрытыми и отделенными от других? Мы с Лив ехали в молчании. К Агат-Бич, где я оставил «Форд», перед тем как меня забрали полицейские. Разные виды молчания – часть нашей жизни. Это действительно из-за дождя?.. Или, может, Лив берет пример с Франс… В машине чувствовался резкий запах. Уставившись на ветровое стекло, я смотрел, как дворники отталкивают дождевые капли. Но они снова возвращались.

Как и мои мысли постоянно возвращались к Наоми.

Она хотела ею быть: хорошей подругой, отличной ученицей, активной спортсменкой, принадлежащей ко всем клубам, какие только есть в школе. Вся эта ерунда ее очень привлекала.

Она обожала находиться в центре внимания…

Но суть в том, что с некоторых пор Наоми двигалась к краю пропасти. Мы обнаружили это летом. Точнее, Чарли, Джонни и Кайла начали об этом подозревать, когда она отказалась переодеться в купальник.

Я-то, понятное дело, и так это знал.

Уже долгое время я был свидетелем процесса, который от месяца к месяцу все более усугубляется. Я не мог ни вразумить ее, ни понять, что происходит, несмотря на ее попытки все объяснить. Наоми часто употребляла такие слова, как «стресс», «завышенные ожидания», «точка невозврата». По ее словам, окружающие и не подозревают о том, что многие отличники сами наносят себе повреждения, чтобы справиться с давлением.

Тем не менее меня ужасно напугали эти многочисленные отметины на ее теле. Там, где никто, кроме меня, не мог их видеть.

В первый раз она воспользовалась циркулем. И вырезала слово:

У себя на руке…

Зимой. Можно было не опасаться, что кто-нибудь увидит. За исключением меня. Пораженный, я смотрел на эту надпись.

– Что это?

Наоми выглядела очень грустной.

– Прости меня, – сказала она.

Простить ее за что? Я обнял ее. А две недели спустя было уже пять красных глубоких следов, вырезанных на другой руке.

– Зачем ты это делаешь, Нао?

– Это меня утешает.

– Тебя это… утешает?

– Да.

– Но как?..

– Вот так.

– Но это же больно?

– Только вначале, потом привыкаешь…

С каждым днем, с каждой неделей следов становилось все больше, и они были все глубже. Вскоре Наоми перешла с циркуля на лезвие бритвы. Процесс пошел быстрее и вскоре стал ежедневным.

Ее тело напоминало иероглиф. Папирус, покрытый каббалистическими знаками, жуткими каракулями.

В последнее время мне было страшно ее раздевать. Впрочем, Наоми и сама опасалась моей реакции. Она находила предлоги: то у нее месячные, то живот болит, то голова…

Настало лето, но она продолжала носить джинсы, водолазки и свитера с длинными рукавами, хотя установилась жара и все жители острова запихнули зимние вещи подальше в шкаф. Наоми перестала заниматься спортом, чтобы не переодеваться в шорты. И вот однажды, когда мы были на пляже и она, несмотря на пекло, отказалась раздеться, Кайла задала ей вопрос. Прямо в лоб. И схватив за руку.

Я вышел из «Вольво».

Сидя за рулем, Лив обернулась ко мне:

– Возвращайся домой.

И тронулась с места.

Шум дождя, словно истинный голос этого острова, не стихал. Забираясь в машину, я в последний раз посмотрел туда, где начиналась тропинка. Народу стало меньше, но сирены полицейских машин продолжали завывать в темноте.